Когда Нанехак думала об Ушакове в минуты близости с мужем, она дивилась этому, но постепенно как-то смирилась, привыкла, услышав от несчастной сестры признание, что та мысленно давным-давно живет с другим мужчиной.
Апар наконец отодвинул свое разгоряченное тело, Нанехак с облегчением вздохнула, отвернулась и сделала вид, что задремала, хотя в голове по-прежнему теснились мысли, не давая ей уснуть, назойливо вторгаясь в самое сердце. Подобно летним комарам, они жалили, отвлекая от сна и вызывая видения.
Интересно, думает ли о другом мужчине жена русского? Или в этом они не похожи на эскимосских женщин? По своему физическому строению, Нанехак убедилась в этом в бане, куда их позвал сам русский умилык, они ничем от эскимосок не отличаются. В баню тогда Нанехак попала впервые, и казалось, обилие горячей воды, мыло, обжигающий пар должны были произвести самое сильное впечатление, но больше всего ее удивила схожесть русских и эскимосских женщин.
Из эскимосок отважились пойти в баню только Нанехак с сестрой, и за эту смелость Ушаков наградил их матерчатой одеждой, которую, как объяснили русские женщины, следовало носить прямо на теле. Но к этому трудно было привыкнуть. Ведь кэркэр или же меховая кухлянка от долгой и постоянной носки так притираются к телу, что перестаешь ощущать оленью мездру, пропитанную собственным потом, а когда между ней и телом оказывается ткань, ничего хорошего, кроме постоянного зуда, не чувствуешь. Нанехак сняла свое белье на следующий же день после бани и больше не надевала.
Из многих размышлений, предшествующих сонному забытью, Нанехак больше всего любила мысли о будущем. Это объяснялось тем, что Ушаков пи о чем другом не говорил с таким воодушевлением, как о новой жизни.
Нельзя сказать, что в Урилыке совсем не думали и не говорили о будущем. Но те думы и разговоры чаще всего были вызваны тревогой накануне голодной зимы, ожиданием какой-то беды или надеждами на хорошую добычу. Самой сильной и постоянной мечтой была мечта наесться досыта и хотя бы на некоторое время забыть о еде. Зимой, когда кончался жир и мех полога покрывался изморозью, мечта о тепле не давала уснуть в ледяной постели.
Здесь еды было вдоволь, и в ярангах не угасали щедро заправленные моржовым и нерпичьим жиром каменные жирники. Пожалуй, впервые спокойно и уверенно люди ждали приближения зимы. Нанехак тщательно утеплила зимний полог, обложив его матами из сухой тундровой травы. Эту траву потом можно будет подкладывать в обувь под меховые чулки.
Здесь, на острове, сбылись главные мечты жителей Урилыка. Но видно, человек так уж устроен: удовлетворив одно, он тут же начинает задумываться о другом. Вдруг возникают потребности, о которых еще вчера никто и не помышлял. Таян, разумный и добычливый, теперь только и говорил о том, как бы приобрести музыкальный ящик-патефон, чтобы наслаждаться русскими песнями. Некоторые женщины, еще недавно довольствовавшиеся одной камлейкой, заимели по две, а иные и по три — ведь ткань можно было выписать в счет будущей добычи.
Нанехак мечтала о будущей жизни, пример которой был совсем недалеко от ее яранги, на невысоком бугре, в длинном бревенчатом доме, полном незнакомых запахов, звуков и разговоров.
Однажды она изловчилась и сумела рассмотреть тамошние постели, которые мало того, что располагались на высоких подставках-кроватях, но еще и состояли из нескольких слоев, но самое большое ее изумление вызвали белые простыни, так расточительно постеленные на совершенно чистый полосатый матрас. Голова спящего на такой постели тонула в мягкой подушке, и трудно было представить, как можно заснуть в таком неудобном, неловком положении, не чувствуя ухом твердого бревна-изголовья, отполированного до блеска. Даже способ еды должен измениться у эскимосов: продолговатое деревянное блюдо сменят тарелки; надо наловчиться брать твердую пищу вилкой и при этом сидеть на высоком табурете, подобно птице на крутом скалистом склоне.
Умом Нанехак понимала, что в будущей жизни эти внешние признаки новизны будут не самыми главными, но почему-то чаще всего думалось именно о них, а не о той возможности самим управлять жизнью, о какой не раз говорил Ушаков.