Зоя по-прежнему старалась не видеть мертвого Юрия, глядела только на портрет: ей хотелось унести его образ, не тронутый тленом.
Невдалеке старушка с покорным выражением на лице говорила двум наклонившимся к ней мужчинам в военной форме:
— …Гостил у меня Юрик почти две недели… Нажег света мой сыночек на четыре рубля, все читал, писал, порвет, опять пишет… Кинулась платить, подсчитали — на четыре рубля… Сна ни в одном глазу у него, накапает чего-то из пузырька и опять пишет… Молоко брала у соседки, корова у нее своя, пил и молоко, только мало, губы обмочит, скажет: «Мама, ты не мешай мне, пожалуйста». Без особого сердца говорил со мной, но и без ласки… На четыре рубля нажег…
Зоя повернулась и вышла из зала. Навстречу еще шел народ. Отряхивались, дули на пальцы, снимали шапки, откашливались. У подъезда прибавилось автобусов. Моряк нес связку фуражек. Зоя догадалась — от караула. Сменившиеся курсанты залезали в автобус в зимних шапках, пересмеивались и перешучивались вполголоса. Милиционеры, подъехавшие на мотоциклах, прошли вдоль толпы, потеснили ее, навели порядок, закурили из одной пачки.
Напротив клуба выстраивались вооруженные матросы, по-видимому вызванные для последнего салюта. Строй подравнивал молоденький белокурый лейтенант, с большим вниманием оглядевший Зою, подошедшую к милиционеру, чтобы спросить, как поближе пройти в гостиницу.
— Прямо! — он указал на ту же улицу, какой они пришли сюда. — Исаакий — и прямо!
Зоя перешла площадь по утоптанному снегу, миновала грязные сугробы и пошла по левой стороне старой улицы.
Не таким представляла она прощание с Юрием. Слишком скользкие права у нее, чтобы вести себя по-другому и не показаться наивной и смешной. Все, что окружало его, складывалось дольше и надежней, в том числе и супружество, какой бы ни была его жена, пусть даже виновницей смерти.
Исаакиевский собор поднимался будто укутанный в замороженную пленку бледно-голубого тумана. Мертвый храм с огражденными железной решеткой папертями. Давно умершие апостолы и святые, отлитые на портальных входах, наглухо закрытых для людей. За белыми голыми деревьями угадывался Медный всадник, словно облачко, бегущее к Неве. Прямо — бывший «Англетер», где покончил с собой Есенин. Юрий говорил о нем, читал стихи, бранил поэта за легкомысленное отношение к собственной жизни, козырял Маяковским, а тот тоже… Невеселая улыбка скользнула по губам Зои. Она попыталась отмахнуться от этих дум, поднялась на лифте на свой этаж, долго открывала дверь ключом, пока ей не помогла дежурная. Войдя в номер, бессильно опустилась на стул.
Ей не стало теплей, ноги не отошли, только растаял иней на волосах и прядка прилипла ко лбу, за воротник скатились студеные капли. Она поежилась и подумала: «А ему там все равно».
Отец вернулся в сумерки.
— Как себя чувствуешь, Зоя? — обеспокоенно спросил он.
— Ничего.
— Ты не ездила на кладбище?.. Правильно поступила. Все равно его не вернешь, а простудиться можно.
Он говорил деланным, неестественным голосом, и слова доносились откуда-то издалека, будто через стенку. Что еще он хочет сообщить?
— Я говорил со следователем. Никаких осложнений.
— То есть? — вяло выдавила Зоя. — Для кого нет осложнений?
— Что, сама не понимаешь?
— Догадываюсь. — И ядовито добавила: — Нет преступления?
— Да, — неприязненно бросил он.
Дмитрий Ильич умылся, сменил рубашку. Ему хотелось общения, а дочь надулась.
— Письмо было? — наконец спросила она, поняв состояние отца.
— Не говорят. Вряд ли…
— Почему?
— Вряд ли он захотел бы компрометировать кого бы то ни было. Он был приличный человек.
— А если бы оставил письмо — неприличный?
— Зоя! — отец снова вспылил. — Жизнь гораздо сложнее, чем ты думаешь. Тебе впервые пришлось столкнуться с ней лицом к лицу, и сразу столько… — он не договорил, отмахнулся, придвинул к себе телефон, вызвал междугородную.
— И сразу столько разочарований, — дополнила Зоя, — больше того… горя. — Она почувствовала внимание к себе и продолжила более искренне, сердечно: — Тебе приходилось сталкиваться, мне еще нет. Во всяком случае, я начинаю плохо… Тебе удается находить людей, которые помогают оттаивать, а я никого не вижу возле себя, кроме… родителей.
Дмитрий Ильич внимательно слушал это откровение своей дочери и снова убеждался в своей отцовской несостоятельности. Мало, оказывается, платить за квартиру, газ и свет, покупать платья и обувь, требуется гораздо большее от сложной должности отца, и особенно в этот период, когда формируется… когда недостаточно сюсюканья, мимолетной ласки и сентиментальных писем издалека.