На острове не было принято устраивать похороны. Рядовых покойников просто отправляли в перемолку ровно так же, как и тела пассажиров «Линкольна». Правило было продиктовано не только экономией времени и сил, но и санитарией – заводить холодильную установку для хранения тел представлялось непозволительной роскошью, а без нее покойники сразу начинали гнить, источать смрад и могли стать причиной инфекций. Хоронить в море (а больше негде) тоже было несподручно: для утопления тел требовался достаточный груз, а металл был гораздо нужнее в строительстве. И, главное, островитяне, пережившие несколько первых голодных лет, а время это было страшное, почитали за догму не пускать еду на ветер, пусть даже эта «еда» – человеческое мясо. Поэтому процедура прощания – даже для близких усопшего – часто сводилась к последнему взгляду на тело, которое уносили ровно с того места, где перестало биться сердце.
Но для знати и выдающихся островитян все-таки устраивались полноценные панихиды. Грэм, как один из лучших футболистов, был любимчиком публики, и на следующее после разбирательства утро Судья принял решение организовать похороны так, чтобы попрощаться с чемпионом могли все желающие. Грэм был удостоен величайших из возможных почестей: его лицо загримировали, тело нарядили в элегантный, лишь немного потертый, классический костюм-тройку, с рубашкой. Покойника разместили в многоразовом гробу, который для таких случаев специально отлили из твердого пластика в мастерской. Ящик задумывался универсальным, подходящим под усопшего любых габаритов, и «маленькие» тела в нем смотрелись диковинно – будто им для чего-то оставили много места.
Гроб с Грэмом выставили на центральной площади, где еще недавно футболист забивал голы, где угрожал Чепмену, где женился на Ди. Подходить к телу не разрешалось, Судья опасался непредвиденных реакций, но можно было смотреть на покойного с трибун. Привилегированным жителям дозволялось выразить свои соболезнования лично вдове, то есть Диане, которая стояла чуть в стороне от гроба. И они подходили, почтительно выдерживая дистанцию друг с другом, но не с Ди. Мужчины норовили чуть ли ни прижаться к девушке, поцеловать ручку, приобнять. Ди с ужасом осознала, что похороны плавно перетекают в очередную свадебную вакханалию, а сама Ди, несмотря на истерзанное тело мужа на расстоянии вытянутой руки, – воспринимается куском мяса. Некоторые из «скорбящих» не удостаивали Грэма даже дежурного упоминания, зато рассуждали о будущем бале невест. Не хватало только таймера, регламентирующего эти монологи… Когда подошел черед Эммы, Ди, отрешившись уже от всего, не сразу расслышала и поняла ее:
– Какая дикость. Господи, какая же дикость. Куда мы с тобой попали, – вполголоса проговорила накрашенная и тоже наряженная в настоящее тканое платье, Эмма.
Ди оглядела ее.
– Эмма, Эмма… на тебе платье… Вэлери… помнишь, той, которую убили за СПИД.
Эмма отшатнулась от Дианы; действительно, это платье казалось ей знакомым… но она и подумать не могла, что Крюгер принес ей вещи покойницы.
– О господи. Точно.
Эмма развернулась и заторопилась к выходу с площади, но ускользнуть ей не удалось – ее ловко взяла под руку и мгновенно, танцевальным движением, развернула к себе Мариэлла.
– Милочка. Приходите вечером ко мне, у нас что-то вроде женского клуба. Делаем маникюр, обсуждаем новости. Познакомитесь со всеми, – Мариэлла, как настоящий лидер, сразу решила взять Эмму в оборот, – приходите, приходите. Вы же не против, Крюгер? Не боитесь наших дамских разговоров?
Крюгер уже успел подойти, и Мариэлла задала вопрос, как это делают, чтоб обозначить чье-то присутствие.