По вечерам, когда день безвозвратно пропадал за линией морского горизонта и на пламенеющем небе загоралась первая звезда, а слабый свет лампы нежно освещал стены, у Арне негромко, но с каждым разом всё настойчивей возникало неизвестное прежде искушение – мечтать. О простых вещах, а не о бунте, как в юности.
Раз в месяц приезжал Пелле Йолсен, но даже такие редкие визиты казались Арне чуть ли не навязчивыми. Однако запасы еды и вещей для жизни и содержания маяка нужно было пополнять, и без визитов Финна и Йолсена обойтись не получалось.
– Я там положил тебе теплые носки, – сообщал Йолсен за столом перед тарелкой с обжаренными ломтиками хлеба. – И еще табак для трубки. А саму трубку привезу тебе в следующем месяце. Очень хорошую, из кости! – И он смеялся – раскатистым сочным смехом, которым, впрочем, не мог заразить ни Арне, ни Финна.
В другой раз Йолсен говорил что-то вроде:
– Моя жена передала тебе новую рубашку, вместе с творожным пирогом и грушевым джемом.
Иногда он заводил разговоры о хозяйстве:
– Почему бы тебе не завести кроликов? Будут тут жить на свободе. Всегда под рукой и мех, и мясо. Сколько хочешь! Если тебе чего-то и не хватает, так это предприимчивости!
Арне кивал и медленно подливал в кружку яблочного сока: переехав на остров, он бросил пить и, чтобы не было соблазна, просил не привозить ему спиртное.
Он даже начал говорить – немного, но достаточно для того, чтобы перекинуться парой слов с другими. А другие – это Пелле Йолсен. Потому что Финн Хёбаак не в счет: он едва ли не еще более замкнутый, чем сам Арне.
Вскоре в их кругу появилась Гюнхиль.
9
Малышка Гюнхиль стояла в самом дальнем от стола углу и качала фарфоровую куклу в богато расшитом платье, но с грустным взглядом. Длинная белокурая коса Гюнхиль доходила ей почти до пояса и заканчивалась белым бантом. Когда девочка шла, коса качалась, как язычок колокольчика. Ей недавно исполнилось десять лет, и она больше не посещала школу: учителя устали слышать молчание в ответ на свои вопросы и посоветовали родителям оставить затею со школьным образованием Гюнхиль. Ее не интересовали ни уроки, ни одноклассники, ни собственная семья, ни игры – ничего, кроме грустной фарфоровой куклы, которая чем-то была похожа на нее. Даже двум старшим сестрам не удавалось вывести ее из оцепенения. Врачи говорили, что физически она здорова, но разум – слаб. У ее матери всякий раз замирало сердце от мысли, что Гюнхиль может закончить жизнь взаперти в одном из тех мест, о которых рассказывали с ужасом и тревогой.
– Мне всё равно, даже если дочка никогда не поговорит с нами откровенно! – призналась однажды Хельга супругу. – Я всегда буду любить ее, так же как и других дочерей! Видишь, как она сосредоточена, когда смотрит в окно или укачивает куклу? Она как будто в недоступном нам мире! И мы никогда не узнаем, каково ей там! Но если и так, если такая у нее судьба, то это ничего не меняет! Я буду с ней до конца!
Хельга наивно и простодушно верила, что любовь и поддержка семьи смогут излечить болезнь, название которой неизвестно даже врачам. Мать приняла Гюнхиль такой, какая она есть, не задавая вопросов и не заглядывая в будущее. Однако Пелле с каждым днем всё больше убеждался в том, что странное поведение дочери – проявление неизлечимой болезни. И хотя он еще надеялся, что с возрастом всё пройдет, надежда постепенно угасала: Гюнхиль и в самом деле была непохожа ни на одну из своих сестер. Внешне – обычная девочка, но как сильно она отличалась от сверстниц! Пелле никак не мог понять, в какой момент всё пошло не так. Может, причины и не было, как и их с супругой вины, и он напрасно пытался ее отыскать. Возможно, это просто болезнь, «туман в голове», как сказал доктор Олофсон. Потеря разума. Так кто-то лишается слуха и половины лица в военном сражении.
Туман – точь-в-точь как тот, что каждое утро поднимается над проливом, – завладел мыслями его дочери, и не было на свете силы, способной его рассеять.
Пелле стал брать Гюнхиль на остров в первый понедельник каждого месяца. Началось это с того, что однажды она сама запрыгнула в лодку и Йолсену пришлось взять дочку с собой. Ей нравились эти прогулки, когда от дыхания ветра ее щеки становились розовыми, а в глазах загорался, казалось, забытый огонек.
Возможно, это была всего лишь ложная надежда родителей, но даже такая надежда лучше, чем ничего.
На острове Гюнхиль обычно садилась на камень, гладила куклу, смотрела на волны и проходящие мимо лодки и корабли. Иногда она наблюдала за полетом кулика-сороки – до тех пор, пока тот не нырял, скрываясь под водой. А потом отец звал ее, и всякий раз она шла по узкой тропинке, ведущей к маяку, и входила в деревянную хижину смотрителя, наполненную запахом дыма и пылью. Девочка садилась за стол, где ее уже ждали чай, бутерброд с сыром или вяленое мясо.