12
Чувство Арне к Гюнхиль было похоже на него самого: молчаливое и грубое. Эта неспособность к любви – болезнь, которой наделил его старик, – так и не прошла до конца, однако отступила и утратила былую силу. Гюнхиль отвечала ему взаимным чувством: страстной любовью его не назовешь, скорее привязанностью, пониманием и преданностью – то, что она испытывала и к матери.
Однажды внутри нее зародилась жизнь. Гюнхиль округлилась и – как подумал Арне – стала еще красивее. Для них в этом событии не было ничего необычного: они будто всегда знали – каждый по-своему, – что рано или поздно это произойдет – нечто такое же неизбежное, как боль и страдания, с которыми старый Уле вырастил маленького Арне против своей воли. Только они никогда не говорили об этом вслух. Жизнь внутри Гюнхиль научила их по-новому смотреть на мир: радоваться ярким восходам солнца и не печалиться с закатом. Будущее представлялось Арне неожиданно волнующим, манящим и удивительным. Он попросил своего тестя достать ему бревен и смастерил колыбель.
Роды пришли внезапно, с пронзительной болью – словно на нее упало дерево, сверженное топором. Эта боль казалась самым ужасным, что когда-либо случалось с Гюнхиль.
Всё началось ранним утром, во время сильного шторма, который обрушился на остров и на их маленькую хижину. Холодные волны поднимались всё выше, огонь в камине тлел из последних сил и обогревал жилище. Арне был на маяке, а Гюнхиль убирала в доме.
Когда случились первые схватки, она вскрикнула, разжала пальцы, и тарелки выпали из ее рук. Гюнхиль замерла в надежде, что кто-то ей поможет, но вот начались новые схватки, еще больнее первых. На этот раз ее колени подкосились, и она упала – одна рука в темном бульоне, пролившемся из тарелки, другая – на животе. Грустная кукла равнодушно смотрела на нее, а Гюнхиль старалась сосредоточиться на боли, побороть ее. Но боль была острой, беспощадной и безразличной к ней, как и глаза куклы. Прядь волос упала на потное лицо; она пыталась сдуть ее, но даже это простое движение стоило невероятных усилий. Гюнхиль подползла к двери, открыла ее и не увидела ничего, кроме бушующего дождя. Новый спазм заставил жену смотрителя вернуться и лечь. Она была напугана, но чувствовала, что роды так же естественны, как и сама беременность. Ее сестры уже проходили через это и успели надавать ей советов. Только в тот момент она не помнила ничего.
Гюнхиль скинула одежду и обувь, испачканную молоком и золой, и свернулась на постели, точно испуганный ребенок, которому больше всего на свете нужно, чтобы пришли родители и защитили от всех напастей.
Но потом случилось нечто по-настоящему страшное, то, что она боялась себе даже представить. Боль, невыносимая, неизбывная, в сотни раз сильнее прежней, раздирающая боль всех матерей мира, казалось, сосредоточилась внизу живота, а горячий поток залил ее ноги.
Промокшие простыни, резкий запах, сбитое, мучительное дыхание, сердце, которое стучит в горле и не дает закричать, – Гюнхиль думала, что ей не пережить эту пытку. Но она не хотела погибнуть вот так, молча. И из последних сил закричала. В тот же миг ей показалось, что вместе с криком из нее вырвалась и боль. Не вся, конечно, но стало как будто легче. Ее крик был таким громким и отчаянным, что она не сомневалась: он наверняка долетит до Арендала или хотя бы до того, кто сможет ей помочь. Дверь распахнулась. Это был Арне.
– Ар-не, – еле-еле пробормотала Гюнхиль, будто поверив, что он услышал ее и чудо рождения новой жизни стало чудом и для ее глухого мужа.
Но волшебства не произошло. На верхней площадке маяка Арне накрывал лампы брезентом от воды, стекающей с крыши, как вдруг увидел, что Гюнхиль цепляется за дверь и, видимо, ищет его. Он тут же бросился домой.
И вот смотритель стоит в дверях, промокший, с прилипшими к лицу волосами, нерешительный, окутанный своим безмолвием.
Гюнхиль протянула руку – и Арне не задумываясь сжал ее холодные пальцы. Он увидел темные мокрые простыни, увидел, как пот стекает по лбу и по всему телу Гюнхиль. Ее дрожащие губы зашевелились, и он почувствовал горячее тяжелое дыхание.
Впервые в жизни кому-то по-настоящему нужна была его забота. Но Арне не знал, что делают в таких случаях, и растерялся.
Он мог бы отправиться на лодке в город, чтобы предупредить Пелле или доктора Олофсона. Но волны отбросили бы его назад и, возможно, перевернули лодку. Тогда Гюнхиль останется одна, умирая от боли на этих мокрых простынях. И не было никакого способа позвать на помощь, даже сигнализируя с маяка: люди всё равно не увидят и не услышат, потому что на маяк смотрят с моря и почти никогда – с берега. Про то, чтобы махать флажками, и речи не шло: из-за стены дождя невозможно было ничего разглядеть дальше ста шагов. И даже если кто-то заметит их призыв, то как бы он добрался сюда в такую бурю?