— Вот вам пять. И можете выпить на шесть оставшихся пенсов три стакана чая.
— О! Совсем не нужно, мэм. А впрочем, выпью.
Шофер снова надел кепку и тут же снова снял.
— До свидания, мэм, до свидания, леди и джентльмены. Пока, сынок. Извини уж, погорячился.
— Ничего, отец. Бывает.
— Да уж, ну, гудбай.
И, наконец, окончательно утвердив шапку на голове, он вышел в белую дверь.
Женщина-сова вновь махнула рукой, и кошелек растворился в воздухе. Она сняла очки. Глаза ее снова уменьшились и затем снова увеличились.
— Ты, наверное, есть хочешь?
— Не очень. Нас в самолете кормили.
— Рис с горошком?
— Ага.
Женщина-сова обернулась к стоящим рядом.
— Видно, меню в авиакомпании менять не собираются. Но, будьте уверены, в этом доме вам кое-что повкуснее предложат. Дело в том, что я кулинар-искусник!
Запахи пряностей, которые просачивались в коридор, подтверждали, что в доме этом действительно живет большой кулинарный художник. Прекрасные представлялись натюрморты вдохнувшему дивный запах — супы с золотыми сухариками, взрезанные пироги с грибами и фрукты разноцветные, как елочные игрушки. Уютно и сытно жить в доме с такими запахами.
— Скоро будет обед, и вы сможете почувствовать разницу между кулинарной халтурой и высоким искусством приготовления пищи. Если у вас, конечно, есть вкус! Идемте!
За коридором, конечно, должна была быть комната, но за дверью оказался еще один коридор. Через него можно было выйти на улицу с другой стороны дома и при этом ни разу не зайти в первую комнату. Впрочем, сюда можно было и зайти. Можно было повернуть налево и зайти в гостиную, подняться по лестнице в комнаты для студентов или повернуть направо и войти в столовую.
Мы повернули направо и вошли в столовую.
Здесь, понятно, было много столов. Были здесь еще стулья, шкафчики, холодильник и камин.
Сквозь два огромных окна, которые опускались чуть не до самой земли, видно было зеленую лужайку. На таких лужайках часто изображают миллионеров, которые, лениво помахивая клюшками, играют в гольф.
— Имейте место! — сказала вдруг женщина-сова. Именно такими словами англичане предлагают своим гостям присесть. Так и говорят: «Имейте место!».
Я приглядел место за столиком у камина. Расселись и остальные.
На камине стояла фотография с изображением пляжа, который белым клином рассекал синеву неба и моря. Позже я узнал, что этот пляж находится в Анталии, где проводит каждый отпуск женщина-сова.
Однако самой хозяйки среди купающихся на фотографии видно что-то не было.
Все по-прежнему смотрели на меня. Мол, что нам новенький расскажет? Но я специально ничего не говорил, и только разглядывал белый берег анталийского жаркого пляжа.
Женщина-сова попробовала нахмурится. Но сделать ей этого не удалось. Лицо ее было гладким как свежий абрикос и, видимо, не хмурилось никогда.
— Вы, кажется, должны были приехать вчера? Я, между прочим, вчера ездила встречать вас в аэропорт. Два часа стояла там с плакатиком «Добро пожаловать, Станислав Востоков!» Как клен на Пикадилли.
— Понимаете, я опоздал на самолет.
— Понимаю. Но надо было позвонить и сообщить об этом. Чтоб люди не волновались.
Трудно было вообразить, что подобная мелочь может взволновать человека с таким гладким лицом. Даже девятибалльный шторм не смог бы нахмурить его поверхность.
— Впрочем, в аэропорту работает моя подруга, и мы с ней неплохо посплетничали. А теперь, вот, познакомьтесь с вашими товарищами.
Женщина-сова показала на индуса-узбека.
— Это Мигрень из Индии.
Не могу сказать, чтобы такое имя меня не удивило. Но за границей может быть всякое. Мигрень, так Мигрень.
Я кивнул индусу. Он помахал мне рукой. Ага. С одним познакомились.
Как я узнал позже, индуса звали Мриген. Но англичанам никак не удавалось выговорить его имя правильно. Поэтому до самого конца учебы его продолжали звать Мигренью. Но мы-то будем называть его правильно.
Тем временем женщина-сова перешла к худому индусу.
— Это Кумарагуру-буру-муру…
Худой индус поднял указательный палец и сказал:
— Кумарагурубаран.
Он улыбнулся мне, и я улыбнулся ему. И с этим познакомились.
Понятно, что произнести подобного имени никто кроме самого Кумарагурубарана не мог. Поэтому до конца учебы мы называли его просто Кумар, что, между прочим, означает «Великий». Конечно, обладатель такого имени не мог быть простым человеком.
А мы продолжали знакомство.
— Это Ханна, она из Канады.
— Значит, все-таки не племянница, — понял я и помахал ей рукой.
4
— А меня зовут Олуэн. Веду тут хозяйство. Я — хаузкипер.
Слово это звучало также необычно и торжественно, как, например, «обергофмаршал». Оно походило на воинское звание. Я подумал, что если у обычной домашней хозяйки и может случиться на кухне или в комнатах беспорядок, то у хаузкипера — никогда.
Но «хаузкипер» я выговаривал легко, а вот Олуэн никак не выговаривалось. Всякий раз у меня выходило Оулен, что, между прочим, в переводе означает «сова». Так я и звал ее до конца курсов. И Олуэн на это не обижалась, потому что и вправду немного походила на сову.
Затем Олуэн поднялась, и я снова увидел, как крепко она стоит на ногах. Да и плечи у нее были такими, что без труда выдерживали тяжесть ведения хозяйства.
— А ТЕПЕРЬ: ЗАПОМНИТЕ НАШ РАСПОРЯДОК!
Я достал ручку с блокнотом, потому что это дело лучше было записать: Олуэн-хаузкипер принялась загибать пальцы один за другим, они ложились на ладонь как солдаты, которых обергофмаршал кладет на плац.
— Семь тридцать — подъем. Восемь ноль ноль — спуск к завтраку. Двенадцать тридцать — ланч. Восемнадцать тридцать — обед. Двадцать два ноль ноль — отбой. И постарайтесь не нарушать, а то, знаете…
Мы кивнули, показывая, что, может, конечно, и не знаем, но все же догадываемся.
— А по воскресеньям вы будете мыть посуду сами. Потому что воскресенье у меня выходной.
— Чуть-чуть помедленнее, — попросил я, — а-то я записываю.
Олуэн подождала, когда я закончу писать, и вдруг хлопнула ладонью по столу. От страха я начертил длинную линию через весь блокнот.
— И НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ УНОСИТЬ ПОСУДУ В КОМНАТЫ. НАКАЗАНИЕ ЗА УНОС ПОСУДЫ — СМЕРТЬ!
Если бы Кумар не имел такой темный цвет лица, то он наверняка побелел бы от страха, поскольку, говоря о смерти, Олуэн смотрела на него. То ли он уже уносил посуду в свою комнату, то ли вскоре намеревался это сделать. Во всяком случае, в этот момент кофейный цвет его лица разбавило молоко.
Затем Олуэн повернулась ко мне.
Я никой посуды в комнаты не уносил и поэтому мне бледнеть было нечего. Но я все же побледнел.
— А сейчас я покажу вам вашу комнату!
Вслед за Олуэн я вышел в коридорчик и стал подниматься по лестнице. Ступеньки походили на клавиши пианино. Когда на них нажимала Олуэн они говорили «крокодайл!». А когда наступал я шептали «сван».
Под эти странные звуки мы взошли на второй этаж и начали подниматься на третий.
На стене лестничного пролета висели за стеклами картины, изображающие различных животных. То я видел зебру, которая бежала по моему лбу, то птицу, которая высиживала яйца, в моем правом ухе.
На площадке третьего этажа Олуэн свернула к правой двери и провернула в ее скважине ключ.
Бело-золотой свет рухнул на меня, и я чуть не скатился вниз по лестнице.
Вслед за Олуэн я вошел в комнату, которую можно было справедливо назвать мансардой.
Мансарда — лучшее жилье для поэта. В мансарде легче и пишется, и дышится. Да и поглядеть на мир лучше из-под самой крыши.
Медитировать, кстати, в мансарде тоже хорошо.
Окно комнаты висело прямо над зоопарком. И я мог, не вставая из-за стола, поглядеть почти на любого зверя.
Над зоопарком плыли облака в форме редких и исчезающих зверей.
Напротив мансарды находилась вольера с лемурами. Они сидели на верхушках деревьев, как грачи, и кричали «гав-гав».
— Как вам комната? Не низковат ли потолок?