Кирпичников повернулся от окна к Вере.
— Не спорю, написать диссертацию об Урало-Тянь-Шане — это замечательно, это большое дело, — вздохнул он с откровенной завистью. И вдруг оживился, поймав нужную мысль: — А почему, собственно, вы считаете наше дело маленьким? Канал, которого ждут три огромных совхоза и двенадцать колхозов, ждут тысячи хлеборобов и животноводов — это маленькое дело?! Жаль, ей-богу, что вы поздно прибыли в нашу партию и не присутствовали месяц назад на объединенном собрании этих колхозов. На повестке скучнейшая материя: «Вопрос о строительстве новой оросительной системы колхозов». А говорили выступавшие — как поэты! Не знаю, как у них в протоколе записано, а по-моему, они поэмы слагали о своем новом канале, о новой двухэтажной школе, о библиотеке на десять тысяч томов, агролаборатории, о новых домах городского типа с электричеством, радио, водопроводом, ваннами! У них это не хуже Маяковского получалось, честное слово! «Как будто пришел к социализму в гости, от удовольствия захватывает дых!..» — добрым, вкусным молодым баском продекламировал Кирпичников. — Так, кажется, Андрюша, не переврал?
— Н-да, красивая жизнь вырисовывается, — солидно ответил Андрюша Крупнов, студент-практикант, коллектор и завхоз партии. — Пора призывать к порядку пески!
Вера снова прищурилась:
— Я, конечно, понимаю важную роль этого канала, но…
— Но это не Братская ГЭС и даже не канал Иртыш — Караганда, а всего лишь межрайонный канал. Звездочку Героя и орден Ленина здесь не заработаешь. Это я вам авторитетно говорю! — серьезно, но с лукавой искоркой в глазах сказал Андрюша.
Вера вспыхнула, но сдержалась и, не повернув даже голову в его сторону, бросила небрежно:
— Не острите, Андрюша. Не получается это у вас.
— И не надо. Я не в конферансье собираюсь, в геологи.
— Разве не в космонавты? На Луну раздумали лететь?
Теперь вспыхнул Андрюша, покраснел даже его лоб до корней волос. Вера угодила в больное место. Да, он часто говорил, что пора открыть новую страницу геологии, пришла пора приступить к космогеологии. Начать можно с Луны. Да, несмотря на адову жару, он носил необыкновенно толстый, на байке, летный шлем, похожий на шлемофон космонавта, только без прозрачного забрала, и кожаные перчатки с громадными раструбами. Но смеяться над этим — просто не по-товарищески! Он должен одернуть эту зазнавалу!
В воздухе запахло порохом, и Кирпичников почувствовал это:
— Спокойней, спокойней, товарищи! Продолжайте, Вера Павловна.
Вера долго не отвечала, сидела напряженная, колючая. Она подумала, что Кирпичников говорит все это, и о канале, и о поэтических речах колхозников, и Маяковского процитировал, только для нее одной, и это обидело ее больше даже, чем сама предстоящая работа, мелкая и неинтересная, «скучненькая». Она поднялась и, заложив руки в карманы голубых брючек, сказала сухо:
— Напрасно вы, Николай Николаевич, подкладываете соломку, чтобы я не ударилась, падая со своих высоких мечтаний. Не надо, переживу. Работать буду и на глине и на песке. Я же не отказываюсь, — высокомерно прищурилась она и вышла из комнаты.
— Работать буду, — невесело повторил ее слова Кирпичников. — Это мало, у нас все работают, да вот беда — по-разному.
— «Звездный билет» вытянуть хочет! — ядовито хохотнул Андрей. — Голубенькие «джинсы» напялила. Тоже мне!
На дворе Вера сразу увязла в песке по щиколотку. Глинобитный плоскокрыший домик, занятый геологами, жители уже бросили. Песок победил их. Каждое утро Андрею приходилось отгребать песок от дверей, а после большого ветра откапывать и окна.
Маленький этот аул, бывшую кстау — зимовку, занимала овцеводческая ферма колхоза. Здесь стояли еще зимние овечьи кошары, жили чабаны и сакманщицы, а отара паслась в песках, на отгонных выпасах. Но даже невнимательный глаз заметил бы, что аул доживает буквально последние дни. Пески уже засыпали его, и если не придет вода, живительная, спасительная вода, ферме придется отступить в степь. А надолго ли? И туда приползут пески.
В мазанке напротив, через дорогу, жили еще люди. Большие некрашеные ворота были раскрыты настежь, и виден был двор. Там, сидя на кошме, обедала небольшая семья: седобородый аксакал, маленькая, сожженная солнцем байбише, их сын, в черной бороде которого тоже серебрилась седина, и внук их, еще мальчик, но уже с тем легким пушком на щеках, который придает особенную нежность лицу подростка. Он накинул свой халат только на плечи, поверх городского костюма. Они ели в печальном молчании. Это было похоже на поминки по старому пепелищу, а карагач, на треть засыпанный песком, не мог уже прикрыть их от солнца желтой, как лицо малярика, умирающей листвой.