— Ну ты смотри, а? Вот дает! — восхищенно прошептал капитан.
Но с холма опять полился протяжный гортанный напев. Мелодия была проста и однообразна, певец то повышал слегка, то снова понижал голос, но и в этой немудрой песне звучали радость жизни и полнота души.
— Люди у нас веселые и щедрые и живут как братья. Белый цвет лица, желтый цвет лица — все одно советский цвет. Слыхал такое слово? Вай, мне трудно петь для тебя! Вы, темные, неколхозные люди, не знаете многих хороших слов: трудодень, курорт, лекция, и даже витамин ты не знаешь, а я получаю его в нашей амбулатории. Вай, опять незнакомое тебе слово! Мне жалко вас. Вы не слушаете громкое чтение газет — я слушаю каждый вечер в клубе. Когда чтец раскрывает газету, он раскрывает окно в мир…
Теперь я отвечу на твои вопросы. Офицеры с вашей заставы говорят, что треск на наших полях делают пулеметы, что мы готовим войну. Так они говорят! Вай, пошли аллах лжецам чесотку, а ногтей не давай! Это стучат наши трактора. И высокую башню мы поставили не для того, чтобы поднять на нее пушку и стрелять по вашему Улучамлару. Это силосная башня для кормов скоту на зиму. И еще говорят вам ваши офицеры, что два самолета, летающие над тугаями, ведут разведку их заставы. Вах, это достойно смеха! Что разведывать у них? Сколько штанов повесят они сушить на стены своей заставы? Самолеты бросают на камыш порошок и льют нефть: они убивают комара, несущего лихорадку… Брат, я кончаю. Я передал тебе слова правды. Это добрые семена. Надо посеять их. Они дадут урожай. Я кончил. Теперь я слушаю тебя, брат Ташчи.
— Ташчи? Издольщик из Улучамлара, у которого помещик отобрал землю? — капитан собрал лоб гармошкой. — Но как они узнали друг о друге?
— Объяснить, пожалуй, нетрудно, — улыбнулся Шералиев. — У нас на востоке есть народный обычай: отдать горе воде. Когда становится совсем невмочь, приходит такой отчаявшийся во всем Ташчи к реке и начинает петь про свою горькую судьбу…
тихонечко и печально пропел Шералиев. — Он поет и верит, что река унесет его горе и жизнь переменится к лучшему. Древний обычай.
— А Дурсун случайно услышал его пение и откликнулся? Возможно, так оно и было. Тихо! — поднял руку Капитан. — Ташчи запел. Ну-ка, ну-ка, послушаем!
Из зарослей того берега вырвался жалобный вопль, оборвавшийся хриплой нотой. Словно звали там на помощь. Вопль перешел в горловые тягучие звуки с рыдающими перехватами. Шералиев прислушался и стал переводить:
— Мир вам, высокочтимый брат! Вы живете на веселой и ласковой земле, а мы живем в яме… Зажатые камнем!.. В могильной тьме!.. Мы всю жизнь гонимся и хлебом, а хлеб убегает от нас, как всадник от пешехода…
Ташчи прерывисто вздохнул, как после слез, и сорвался в надрывный крик отчаяния:
— Во имя аллаха истинного и милосердного, научите нас, брат мудрости, вырваться из пасти дракона. Наш ага — этот дракон. Он съел наше мясо, высосал нашу кровь и добрался до костей. Слушайте, о, слушайте, высокомудрый брат! Я пришел к нему и сказал: «Эфенди, пятки ваши целую, вы отобрали у меня землю, но клянусь верностью жены, я буду сеять на моем поле. На этой земле сеяли мой отец, мой дед и дед моего деда!» Ага засмеялся: «Сей, Ташчи, сей, вонючий пес, урожай соберешь после своих похорон. Я прикажу мирабу не давать тебе воды». Потом ага стукнул в пол тростью и закричал: «Эй, передай всем остальным в деревне: пусть уходят к шайтану! Все пусть уходят! Я покупаю американский трактор, зеленый, как кузнечик, мне ни нужны больше ни вы, ни ваши ковырялки-омачи!..» Ай, валла, душа горит! Как кошму, выдергивают землю из-под наших ног!..
От заставы на том берегу, древней бекской крепостицы, спустился к реке солдат с котелком, напился, набрал воды и ушел. Ташчи, молчавший, пока солдат был у реки, снова запел, теперь печально и тихо:
— Светоч мудрости, мы не знаем, что такое культура, курорт и витамин. И газет нам не читают. Но к нам приходит дервиш, святой человек, он поет молитвы, пляшет и прославляет Америку: «Кто против Америки, тот против ислама, ибо она помогает правоверным!» Дервиш, конечно, святой человек.
А кузнеца Мюмюна, того, что бросился с ножом на сборщика налогов и бежал, поймали, и судья — да будет осквернена могила его отца! — приговорил Мюмюна к веревке. Он отошел к милости аллаха в начале этой недели. Да будет легким его загробный путь. А у моего соседа, сапожника Сатылмаша, жандарм — плевал я и его душу! — искал какие-то книги. Ничего не нашел, но погнал Сатылмаша в город, подталкивая в спину винтовкой. Отовсюду идет на нас плохое. Мы хотели бы ни один взмах ресниц ощутить в себе ту свободу, силу и гордость, которыми полны вы. Но короткая веревка не вяжется в узел. Черное солнце стоит над нашим небом. Скажите, брат, по справедливости, можно так жить человеку?..