Окончив свой рассказ, уверенный в том, что я все понял, Атаму берет меня за руку, и мы идем далее. Перед нами высится курган из темного камня, вроде гэльского кромлеха, с тою только разницей, что он сложен из больших глыб. Одной своей стороной он смотрит в море, где все покойно, другой — в пустынную и печальную долину, вдали окруженную потухшими вулканами. Атаму уверяет, что это — «мараи», и мы оба влезаем по камням наверх.
Своим устройством холм походит на циклопическую эстраду, наполовину скрытую обвалившимися и истершимися громадными колоннами. Я спрашиваю о статуях, которых нигде не вижу; Атаму сосредоточенным жестом предлагает мне внимательнее смотреть под ноги… Оказывается, я стою на подбородке одной из них, а она, перевернувшись на спину, пристально глядит на меня двумя дырами вместо глаз. Я никогда не воображал ее себе такой громадной и безобразной, а потому и не заметил ее. Здесь их лежало штук десять, в большом беспорядке и наполовину разбитых, некоторые из них упали, несомненно, от действия соседних вулканов, и грохот от их падения был, конечно, ужасен. Лицо статуи изваяно детски-неумело; формы рук и кистей едва обозначены, туловище — совершенно круглое и походит на толстый столб. Но когда эти статуи, колоссальные и прямые, стояли во весь рост в виду океана, беспредельного и неоживляемого судами, то могли своим видом внушать религиозный ужас. Атаму утверждает, что есть еще другие статуи в отдаленных пунктах острова и даже в большем количестве, чем здесь, — целое племя, гигантское и мертвое, покоящееся вдоль плоских песчаных бело-коралловых берегов.
У подножия «мараи» находится небольшая, круглая площадка, окруженная скалами; мы спускаемся на нее; искрошенные морем кораллы всяких пород покрыли ее белоснежным песком, усеянным хрупкими дорогими раковинами и тонкими жилами розового коралла.
Пассат, по-вчерашнему, к вечеру все усиливается и снова несет из уединенного Южного океана целые полчища черных туч, — настолько черных, что горы и старые остывшие вулканы выделяются светлыми точками на внезапно потемневшем небе. Атаму, предугадывая наступление дождя, торопит идти в обратный путь.
На половине дороги, действительно, нас настигает сильнейший проливной дождь, а бурный ветер так и стелет траву на всем протяжении долины; мы скрываемся под защиту двух скал, свешивающихся в виде свода, — среди целой стаи красных стрекоз… Откуда они появились? А кто привез сюда за восемьсот океанских лье зародыши этих бабочек, белых и желтых, которые теперь бегают по бледному ковру зелени?..
Однако, тучи, оросив на своем пути таинственный остров, быстро мчатся мрачной толпой вперед и продолжают свое дело уже над морской пустыней. Когда же мы подошли к бухте, где стоял наш фрегат, то вечернее солнце опять засияло и опять оживило эту местность.
Окрестности бухты с разбросанными по ним тростниковыми жилищами имеют в данную минуту необычайно оживленный и радостный вид, потому что все офицеры после полудня сошли с фрегата и отправились сюда на прогулку, а так как час обратного их возвращения приближался, то они сидели теперь на земле и ожидали шлюпок, окруженные каждый толпой туземцев, этих взрослых первобытных детей, которые сегодня были ласковы со своими гостями, и, чтобы сделать им удовольствие, пели свои песни. Я, в свою очередь, занял место среди них, а вскоре протискались поближе ко мне и мои ближайшие друзья: Петеро, Хуга, Мария и красавица Иуаритаи. Наше кратковременное пребывание здесь успело уже — увы! — внести в эту страну полного опустошения много смешного и маскарадного. Почти все мы выменяли на кумиров и идолов нашу старую одежду, в которую теперь и кутались, как дети, татуированные люди. И большая часть женщин, не знаю, из приличия или из желания блеснуть своим богатством, тоже оделись, но печально: платья — без тальи, уже полинявшие; когда-то они были розданы их матерям священниками-миссионерами и до настоящего дня почивали под тростником хижины.