Вслед за этим мы возвращаемся к бухте, хорошо уже знакомой, где лежать тростниковые жилища; я начинаю разгуливать между ними, как человек, к которому уже привыкли, но не так торжественно, как вчера, а окруженный только маленькой группой, своими личными друзьями. Попадающееся мне навстречу дикари довольствуются тем, что берут меня за руку или, сделав мне дружеский привет, продолжают идти далее.
«Ja ora na, taio!» (здравствуй, друг!), — говорит мне жена начальника и его дочь; они заняты вырыванием в поле нежных пататов. Начальник принял меня в пещере, смежной с его жилищем; здесь, сидя на корточках, сложив руки на коленях, посинелых от татуировки, он проводит свою жизнь; несмотря на крайне кроткий взгляд, он поражает своей страшной внешностью, своим темно-синим, полосатым лицом, длинными волосами, крупными зубами и привычкой к неподвижности в звериной позе. Мне кажется, что я его больше не интересую, и потому сокращаю свой визит.
Желая увезти с собой один из головных уборов с черными перьями, в метр шириной, какие я видел на головах некоторых незнакомых мне личностей, я открываю это свое желание Хуге, так как он лучше других островитян понимает мою речь, и мы вместе отправляемся на розыски. Он вводит меня во многие хижины; в них мы застаем людей, сидящих на корточках, неподвижных, точно мумии; сначала они, как будто, не замечают моего присутствия; одного из них мы видели за делом: он вырывал из людской челюсти зубы, чтобы вставить эмалевые глаза своему идолу. Под кровлей его дома были большие венки из перьев, но старик спрашивал за них безумную цену: мои белые холщовые панталоны и гардемаринскую тужурку с золотыми галунами, — совсем новую, так как старую я продал вчера. Это очень дорого и от покупки приходится отказаться. Хуга, видя мое разочарование, предлагает мне сегодня вечером поправить имеющийся у него старый и немного испорченный убор и уступить за него панталоны; я соглашаюсь.
Теперь нужно зайти к старому датскому Робинзону и нанести ему вчера обещанный визит.
Сердце сжимается при приближении к этому домику с подобием веранды, с подобием садика, где виднеется несколько тощих растений, семена для которых хозяин должен был привезти с собой. Какое страшное наказание для этого человека — жизнь среди почти пустынной страны, без единого деревца, даже без клочка зелени, который мог бы потешить взор. И ко всей этой безнадежной тоске, страху перед болезнями, смертью — прибавьте полнейшую невозможность сообщения с остальным миром.
— «Он с зарей уехал на охоту за кроликами», — объяснила нам с тысячей извинений и просьб все-таки зайти его тайная супруга-туземка. Молодая, но уже поблекшая, она, без сомнения, большая щеголиха на острове: сегодня утром она одета в желтую кисейную тунику и красный шерстяной плед, перекинутый через плечо наподобие плаща. Она предлагает нам свежей и чистой воды, это — редкий презент, так как на Рапа-Нуи нет ни одного источника; туземцы собирают воду во время дождя и сохраняют ее в ямах, где она быстро портится, или разыскивают ее на дне кратеров и в быстро высыхающих лужах. Какая бедность и какая тоска в этом уединенном жилище! Подумать страшно, что этому человеку невозможно добыть себе чего-нибудь другого, лучшего по той простой причине, что кругом нигде и ничего нет. В другом месте пустынники, затворники, если им станет скучно, могут выйти и позвать к себе на помощь кого-нибудь; но этот… леденеет душа, как подумаешь, что значат для него дождливые сумерки, ночь в дурную погоду, вечерняя зимняя пора… Мы не решаемся злоупотреблять гостеприимством доброй хозяйки, так как это могло бы неприятно кончиться и для меня, и для моего товарища, и даже для нас обоих: к часу отдыха наших гребцов (10 ч.) мы решили возвратиться на берег, где с утра уже начались приготовления к похищению статуи; адмирал полагал, что сегодня сделать это удобнее, чем когда-нибудь в другое время, а затем мы отплываем в Океанию. В полдень экспедиция за большим идолом была совсем готова. В шлюпке привезли огромные «тали», нечто вроде импровизированной телеги, — и сотню матросов, в сопровождении лейтенанта фрегата… Я, увы! — поставлен дежурным на борту и с грустью смотрю на всю эту удаляющуюся толпу. В последнюю минуту адмирал, у которого я состою старшим гардемарином, подзывает меня к своему мостику. Он решается отложить мой дежурный день под тем условием, что я принесу ему точный эскиз теперешнего «мараи». Удивительно, как пригодилось мне во время моего путешествия уменье рисовать! Благодаря ему, я получил возможность поехать вместе с другими; я с радостью прыгаю в шлюпку, донельзя нагруженную народом; матросы имеют такой радостный вид, точно едут на праздник.