На то, чтобы выполнить все перечисленные выше требования, вам дается срок до рассвета завтрашнего дня.
Если же к указанному сроку вы требований моих не выполните, то да будет ваш удел таким, каким вы его заслуживаете.
Подписал Роберт Джильберт Фламмери, верховный правитель острова Взаимопонимания и любящий брат ваш-во Христе.
В Священной пещере. 13 июня, в лето от рождества милосерднейшего господа нашего одна тысяча девятьсот сорок четвертое».
— Эй вы, возлюбленные братцы, черт вас подери! — весело заорал Мообс, закончив чтение. — Вы запомнили, что вам здесь прочитали? Помните: чтобы все было сделано к завтрашнему утру!.. А теперь, джентльмены, с вашего разрешения будет сожжена каждая третья халупа вашего селения, чтобы вы знали, что господь бог не собирается играть с вами в пинг-понг… А если, не дай вам бог, вы к утру не сделаете того, что вам приказал мистер Фламмери, то можете все. искать себе другие квартиры в другой, местности!.. Ребята, начинайте с богом!..
При этих словах Полоний и Розенкранц, пугливо озираясь по сторонам, выбежали из полумрака просеки с самодельными факелами, любовно изготовленными фельдфебелем Кумахером из палок, обмотанных с одного конца тряпками, обильно смоченными керосином. Чиркнула зажигалка, факелы вспыхнули желтым и неярким пламенем, окруженным черным нимбом копоти. — Каждую третью! — напомнил им Фремденгут. — И пошевеливайтесь!
Сопровождаемые благодушно улыбающимся Кумахером, Розенкранц и Полоний со всех ног кинулись к третьей от западной окраины хижине. Словно они только этим всю жизнь и занимались, Розенкранц резво подбежал к левой кровле низко опускавшейся крутой крыши, Полоний, не сговариваясь, остановился у правой. Они по нескольку раз коснулись факелами сухой, как порох, серо-желтой крыши, и еле видные огоньки, зловеще потрескивая, расплылись и потекли в стороны и наверх к высокому коньку по мгновенно черневшей кладке из пальмовых листьев.
Из хижины выскочил ее хозяин — Бенедикт Дарк, еще не старый, тщедушный человек с резко выступавшими ключицами. Он тащил за руку упиравшуюся жену и мальчика лет семи. Другого ребенка, совсем маленького, обезумевшая женщина несла, судорожно прижав к груди. Никто из них, ни взрослые, ни дети, не проронил ни звука: так они были потрясены. Бенедикт заботливо отвел жену и детей в сторону, после чего бросился голыми руками срывать горевший верхний слой пожухнувших листьев.
— Не надо! — мягко остановил его Кумахер и приставил к его сухой спине с очень худыми лопатками прохладное дуло автомата. — Брось! Тушить не надо.
Тогда Бенедикт метнулся в хижину и спустя несколько мгновений появился, нагруженный козьими шкурами и первым попавшимся под руки скарбом.
— Не надо! — с прежним благодушием промолвил Кумахер, снова наводя на него автомат. Левой рукой он отобрал у несопротивлявшегося островитянина и одно за другим швырнул в горевшую хижину все, что тот пытался спасти. — Говорят же тебе, дурачок, что не надо… Ничего не надо делать…
Тогда хозяин пылавших балок и старых прессованных пальмовых листьев в третий раз прыгнул в свое обреченное жилище и вынырнул из пламени и дыма задыхающийся, полуослепший, обожженный, с горевшими волосами. Теперь у него в руках была только одна вещь — копье. Он размахнулся и швырнул его в Кумахера. Но копье, брошенное полуослепшим человеком, пролетело мимо цели.
— Сопротивление! — заметил Кумахер таким тоном, словно несчастный островитянин сделал ему личное одолжение, и экономной автоматной очередью уложил на месте бывшего хозяина уже несуществовавшего жилища.
— Теперь к следующей! — скомандовал Кумахер своим факельщикам. Он рысцой последовал за ними, с осуждением думая о вдове и сиротах убитого, которые все еще стояли с окаменевшими лицами, молча вглядываясь в того, кто минуту тому назад был их мужем и отцом. — Какие-то бесчувственные животные! — брезгливо оттопырил он и без того выступающую вперед нижнюю губу. — Действительно, низшая раса! — С гордостью, умилением и нежностью он представил себе, как горько рыдали бы, осыпая поцелуями его тело еложена и егодети, если бы, не приведи господь, стали свидетелями его смерти.
У следующей хижины, обреченной на сожжение, произошла небольшая заминка.
— Это моя хижина, — доверительно прошептал Полоний Кумахеру.