Фремденгут торопится. Надо перебежать до того, как к Северной просеке успеет пробиться сквозь густые заросли взбунтовавшийся кочегар Сэмюэль Смит.
Но вот перебежали и Фремденгут с Розенкранцем. Мообс остается один, если не считать темнеющего рядом и уже успевшего остыть Полония. Мообс лихорадочно обдумывает, как бы ему перебраться к своим с наименьшим риском. Его взгляд падает на факелы; они валяются в траве, но не потухли. Густая, черная копоть поднимается от них над травой и цветами, как жала невидимых злых чудовищ. Мообс чуть приподнимается и один за другим швыряет оба факела в ближайшие две хижины.
На противоположной стороне вскрикивает Розенкранц: одна из этих хижин, та, которая справа, принадлежит ему.
— Ничего, Розенкранц! — успокаивает его Кумахер. — Ты потом заставишь построить себе хижину еще получше этой.
Розенкранц теперь вдвойне безутешен: точно такие же слова он недавно говорил покойному Полонию. Плохая примета! Ах, какая плохая примета!
Расчет Мообса оказывается правильным. Внимание его противников отвлекается факелами, грозящими спалить и эти две хижины. Несколько человек вскарабкиваются на крыши и тушат огонь. А пока что Мообс, отстреливаясь и проклиная на чем свет стоит и проклятых дикарей, и гусака, и Фремденгута, и старикашку, и этого нафаршированного самодовольством колбасника Кумахера, отрывается от преследователей и вскоре, злой, запыхавшийся, укрывается в прохладном полумраке покатой Северной просеки.
Надо бы перевязать ему рану. Но на ходу это сделать никак невозможно, а задерживаться нельзя: могут нагнать. Фремденгут дает ему свой носовой платок (из всех предложенных к использованию в качестве перевязочного материала он оказался наиболее чистым), и Мообс всю обратную дорогу держит этот носовой платок ниже спины, тесно прижатым к ране.
Когда они, наконец, появляются на площадке Северного мыса, мистер Цератод и Мообс с жадностью кидаются пить воду. В промежутке между пятым и шестым стаканом Мообс говорит мистеру Фламмери:
— Надо немедленно придумать что-нибудь порешительней и поэффектней. Если нам дорог наш авторитет в глазах местного населения… И прежде всего следует ликвидировать Сэмюэля Смита… Он окончательно продался большевикам.
— Сейчас мы обо всем потолкуем, — говорит мистер Фламмери. — Вы не возражаете, барон?
Фремденгут молча кивает головой в знак согласия.
XIX
Когда до Сэмюэля Смита донесся шум схватки где-то совсем близко от пещеры, он схватил автомат, выбежал наружу и увидел Егорычева, недвижно лежавшего в луже крови, и склонившегося над ним Гильденстерна, который собирался, исключительно для собственного удовольствия, ударить ножом еще разок-другой. — Стой! — крикнул кочегар. — Стой!.. Стрелять буду!..
Гильденстерн не ожидал увидеть кого-нибудь в этом укромном уголке, и меньше всего он, конечно, мечтал о встрече со Смитом. Жалкое мужество отчаяния, которое дало ему силы напасть исподтишка и зарезать беззащитного, по существу, человека, вмиг оставило его, лишь только он увидел бежавшего прямо на него черноусого. Неизвестно, что стало бы с ним, если бы он послушался окрика кочегара. Но вместе с мужеством его оставила и сметка. И вместо того чтобы бежать налево, по короткому маршруту, в сторону площади, где уже в это время орудовала карательная экспедиция Фремденгута, он кинулся направо в гору, по более дальнему маршруту, к той лазейке в чаще, откуда он только что сюда проник.
Смит нагнал Гильденстерна, когда тот, согнувшись в три погибели, уже приготовился нырнуть обратно в эту лазейку…
Не вытерев приклада, Смит бросился к Егорычеву. Тот по-прежнему лежал без движения, глаза его были закрыты, лицо пожелтело.
«Умер!» — пронеслось в мозгу у Смита. От этого предположения ему стало не по себе.
Этот немногословный, немолодой и совсем не восторженный англичанин, которого жизнь, полная трудов, разочарований и горькой неуверенности в завтрашнем дне, еще с юношеских лет отучила от скоропалительных дружб, за какие-нибудь несколько дней не только проникся искренним уважением к этому молодому русскому офицеру, но и, как это ни удивительно было самому Смиту, по-настоящему к нему привязался. Привыкший отдавать себе отчет во всех своих поступках и настроениях, он все чаще задумывался над тем, чем вызваны его добрые чувства к Егорычеву. Поначалу ему представлялось, что все дело в общности их профессий, что его влечет к Егорычеву, как моряка к моряку. Потом ему стало казаться, что главное в Егорычеве не то, что он моряк, а то, что это хороший, прямой и решительный человек, веселый и добрый товарищ. Вскоре Смит смог прибавить к списку его положительных качеств еще три немаловажных, с точки зрения Смита, качества: честный антифашист, справедливый и бескорыстный в своих делах и словах. К глубочайшему своему сожалению, Смит вынужден был по зрелом рассуждении отказать во всех этих достоинствах даже Эрнесту Цератоду. А о Фламмери и Мообсе и говорить не приходилось.