Он коснулся кончиками пальцев ее щеки. Она тотчас привстала на локте и замерла в ожидании. Таков был ритуал. Он собрал ее густые разбросанные волосы, откинул их за подушку и просунул руку ей под голову.
— Ты печалишься? — спросил он тихонько, склонившись к самому ее лицу.
Помолчав, она ответила:
— За Адамо. Но не за Ивоа.
— Почему не за Ивоа?
Она продолжала беззвучный голосом:
— Да, это был красивый дом…
Она уткнулась лицом в ямку на его плече и сказала:
— Куда идет Адамо, туда и я. Адамо — мой дом.
«Адамо — мой дом!» Как она это сказала! Прошло несколько секунд, и он подумал: «Меани, Уилли, Ропати. Все умерли! Может, и правда лучше покинуть остров после всего этого…» Но он с возмущением встряхнул головой. Нет, нет, не надо лгать, он этого вовсе не думает, даже со всеми зарытыми здесь мертвецами, остров оставался островом — единственным местом в мире, единственным временем в его жизни, когда он был счастлив. Он немного отодвинулся и попытался разглядеть выражение лица Ивоа.
— Тетаити сказал: «Когда Скелет убил Кори и Меоро, ты должен был пойти с нами».
Ивоа ничего не отвечала; тогда он приподнял правой рукой ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Но в темноте отсвечивал лишь венчик ее волос, а на месте глаз он увидел только темную радужку, чуть выделяющуюся на фоне более светлых белков.
— А ты, Ивоа, что ты скажешь?
— Так думали все таитяне.
— А что думаешь ты, Ивоа?
Ответа не последовало.
— А ты, Ивоа?
— Адамо мой танэ.
И она тоже. Она тоже порицает его. Он снова почувствовал себя совсем одиноким. Оторванным от всех. Всеми осужденным. Он боролся изо всех сил, чтобы не чувствовать себя виноватым. Он сохранял молчание, и ему казалось, что это молчание становится все более тяжким и горьким и, словно омут, постепенно засасывает его.
— Человек, — сказала Ивоа, — а если б ты мог решать наново?..
Он был потрясен. Ивоа задает ему вопрос! И какой вопрос! Ее сдержанность, осторожность, нежелание обсуждать серьезные дела, все, что он знал о ее характере, было опровергнуто этими несколькими словами. Но может быть, она просто пересилила себя, чтобы ему помочь?
— Не знаю, — ответил он не сразу.
И сам удивился своему ответу. Ведь не прошло еще и трех недель, как он оправдывал свое поведение перед Тетаити. Но с тех пор, должно быть, сомнение копошилось в нем, пробивая себе дорогу, как крот под землей. И вдруг оно вновь овладело им, оно было здесь; не просто мысль, которую можно отбросить, но вопрос, на который нужно ответить.
Он освободил руку, встал, сделал наугад несколько шагов по комнате, оперся о раздвижную дверь и посмотрел на озаренный луною сад. Он убил Тими, да, конечно, убил: только его намерение шло в счет, и после этого убийства он сам перестал понимать себя. Время от времени он повторял, что жизнь человека — каковы бы ни были его преступления — священна. Но именно это слово «священна» казалось ему теперь лишенным всякого смысла. Почему священна? Чтобы позволить ему совершать новые преступления?
Эта мысль ударила его в самое сердце. Он вышел в сад и сделал несколько шагов, шатаясь, как пьяный. Пот струился у него со лба и по спине. Он говорил: «Я не буду убивать!» И считал, что принял образцовое решение. И правда, оно было образцовое, примерное. Но этот пример был никому не нужен. Никто не мог позволить себе роскошь следовать ему. Где бы вы ни были, везде оказывался преступник, которого следовало уничтожить: на «Блоссоме» — Барт, на острове — Маклеод… и Тими! «Тими, которого я убил. Никто не мог последовать моему примеру! Даже я сам!»
— Адамо! — послышался голос Ивоа.
Он вернулся в дом нетвердыми шагами, как будто перенес удар. Он испытывал такое же болезненное чувство беспомощности, как в тот день, когда Уилли ударил его по лицу. Вытянувшись рядом с Ивоа, он, прежде чем положить руку ей под голову, машинально собрал ее волосы и откинул на подушку.
— Ты недоволен? — спросила Ивоа.
На сдержанном языке Ивоа это означало: «Ты несчастлив?»
Парсел отрицательно качнул головой, но она все смотрела на него, и он проговорил:
— У меня в голове заботы о Ропати.
— Почему?
— На пироге. Когда мы будем в море.
— Я об этом думала, — сказала Ивоа.
И продолжала:
— Надо его отдать.
Он приподнялся и растерянно поглядел на нее, ошеломленный.
— Отдать!?
— Да, — сказала она спокойно, а слезы струились у нее по щекам.
— Отдать Ропати! — вскричал Парсел.
— Перед нашим отъездом.
Было разительное несоответствие между ее слезами и спокойным голосом.
— Я уже думала, — повторила она.
— Что же ты надумала?
— Быть может, когда мы будем в пироге, стихнет ветер. А каждый день надо есть. И придет день, когда ничего не останется. И у Ивоа не будет молока…
Помолчав, он сказал:
— А кто будет кормить Ропати на острове?
— Ваа.
— Но мы отправимся через две недели.
— Нет, — сказала Ивоа, — не раньше, чем Ваа родит. Я по — просила Тетаити.
Парсел сухо сказал:
— Ты уже все устроила?
— Адамо сердится? — спросила она, прижимаясь к нему и поднимая голову, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Да.
— Почему?
— Ты решаешь сама, и все знают, кроме меня.
— Никто не знает, кроме Тетаити, — живо возразила она. — Мне же надо было спросить Тетаити, прежде чем говорить с тобой. И вовсе не Ивоа решает, — добавила она, порывисто прижимаясь к нему всем телом, — решает мой танэ.
Он сознавал, что гнев его несправедлив, но не мог справиться с собой. Он высвободился из объятий Ивоа, встал и прошелся по комнате. Она права, тысячу раз права: месячный ребенок в шлюпке! Холод, бури, голод…
— Кому ты хочешь его отдать ? — спросил он резко.
— Омаате.
И на это нечего было возразить. Ноги его ослабели и подгибались. Он сел на пороге раздвижной двери и прислонился головой к косяку.