Старик скривился, как показалось Мамонту, смущенно.
— Да нет, Генлипаром хотел, — пробурчал он. — Генеральная линия партии, значит.
— …Батю все больше Демьянычем зовут… А я, значит, Пенелоп Иванович, — Он повернулся, и Мамонт увидел на его шее бурый шрам, широкую полосу, неровно, кусками, заросшего мяса.
— Да, имя — это судьба. Тогда я Онуфрий Николаевич.
— А я думал, Робинзон Крузо, — Пенелоп ухмыльнулся, демонстрируя крупные, выпуклые, как зерна кукурузы, зубы. По таким зубам Мамонт всегда безошибочно определял деревенских уроженцев.
— Робинзона Крузо здесь нет! — сурово пробормотал он. — Пятницы, правда, есть. Полно! А вы теперь — тоже часть природы, как эти… дикари. Дети природы.
— Обижаешь! — сказал некто, длинный, заскорузлый, с вислым унылым носом, обнаружив какой-то, непонятного происхождения, акцент. Он все стоял, молча глядя на море.
— Правильно говоришь, Козюльский! — поддержал его толстяк в нейлоновом плаще. — Мы не дикари. Я вовсе председателем работал. Среднее техническое имею.
— Точно. Дикари не мы, — опять заговорил длинный с носом. — А жрать есть у тебя? Жрать даешь?
— В общем, так!.. — сказал Мамонт и сделал торжественную паузу, глядя на набегающий на них вал воды. В лицо хлестал соленый дождь. — Вот и кончились у вас пайки, отсидки, эти… черные субботы, прогулы. Теперь вы, наконец, свободны… совсем. Живите! И мне до вас дела нет, живите как хочется. Без прописки!..
Похоже, все ждали, что он скажет что-то еще.
— А где жить? — спросил, наконец, Чукигек. — В чем?..
— Сказали же тебе. Нигде! — прервал его старик Демьяныч. — Где хочешь.
— Вот и все, — добавил Мамонт. — Другого закона нет. Всем жить вольно, — С появлением на острове людей, его действия, кажется, опять стали делиться на правильные и неправильные.
И пошел, почувствовав непонятное облегчение, когда отделился от толпы. Хотя куда было идти?
Встреча, непонятным для него самого образом, взволновала его. У ручья стоял Белоу, рассматривая что-то в воде.
— Видал лишних людей? — издалека заговорил Мамонт. — Настоящих лишних, не печориных каких-нибудь.
Мамонт много раз мысленно обращался с подобными словами к Белоу, считая их самый первый разговор на яхте незаконченным. После того разговора Мамонт остался недоволен собой. Постепенно он понял, как трудно было объяснить свое странное явление на яхте и всю свою странную жизнь. Объяснить жизнь!
— И я для всех был человек бросовый, мусорный. Относились ко мне кто как, но с большим — меньшим презрением. А вот не хотел я устраиваться в этой жизни, рядом с другими. Не хотел! Понял!.. Нас много таких. И хорошо тем, у кого крыша над головой есть. А уж коли нет!.. — Мамонт замолчал.
"Легко чувствовать себя хорошим человеком теоретически. Когда рядом некого нет. Родину любить — не пальмы целовать. А вот попробую позаботиться о людях, о своем, вроде, народе. Об этих вот. Создать алфавит, обратить в христианство… Это я, Мамонт, парень из глубины народа. Со дна даже…"
— Лучше знаю, что таким надо, — пробормотал он вслух. — Хотя лучше бы не знать никогда.
"И услышат люди голос черепахи".
Мамонт поймал, похожую на пуговицу от пальто, крохотную черепашку, проползавшую у его ног, и перевернул ее на спину. Он сидел на новеньких ступеньках, у дверей своей хижины. Рядом на скамейке — доске, положенной на два свежих пенька, — Аркадий. Мамонт уже знал, что толстяка, которому он предлагал гулять в садах Эдема, звать Аркадием. Сейчас тот сменил свой нейлоновый плащ на китайский ватник, набитый морской травой, на голове появилась солидная соломенная шляпа.
Далеко от берега, по колено в воде, маячила длинная сутулая фигура. Козюльский в засученных кальсонах, с самодельным бамбуковым спиннингом поразительной толщины. Волны, ритмично надвигаясь, шатали и толкали его.
— Пока в лагере сидел, все мечтал в море искупаться, — после долгой паузы заговорил Аркадий. — Теперь у моря живу, да так не искупался ни разу. Все некогда.
"Зато я искупался, — вспомнил Мамонт о своем плавании через границу. — Надолго хватит! Тяжело мне этот остров достался. Не то что!.." — с внезапной неприязнью подумал он.
— Из конца в конец этот проклятый мир исходил. Где же конец ему? — глядя в море, говорил Аркадий. — А как хорошо было у нас в деревне. Бывало накатаешься на газике за целый день, наглотаешься пыли, а как сумерки настанут — к речке. Любил я вечером купаться. В воде — деревья, черемуха, небо, будто другой мир, чистый, свежий. Тишина. Входишь в воду, один, и будто снова в детстве очутился, будто все года мои исчезли.