— А почему она раньше не сказала об этом? И никто не говорил нам?
— Понимаешь, тут люди считают, что, если кто-то приехал и не хочет говорить о прошлом, значит, не надо его расспрашивать. Ты вот знаешь, откуда приехали Джон и Саманта? Или Карл?
— Нет, — признал Ганс. — Но погоди, вот про Майкла я знаю все, с самого его детства.
— Майкл сам любит рассказывать о себе, ты разве не заметил? Что все его рассказы — про себя, а уж остальное в виде приправы?
— Ну почему? — не согласился Ганс. — Я от него столько всего узнал…
— Да, про его друзей, про его женщин, про страны, где он бывал. А хоть раз вы говорили с ним вообще о любви или о дружбе, вообще о путешествиях? О жизни и смерти?
Она встала и прошлась по комнате, потом опять села на стул.
— Ты пойми, я же его не упрекаю. Просто он такой человек. А Джон совсем другой. Но он никогда не говорит про свое прошлое.
— Ты думаешь, он тоже не помнит?
— Вряд ли. Мы с тобой, наверное, одни такие. — Ганс не мог понять, горечь он услышал или гордость. — Но если люди не хотят говорить сами — никто не спросит.
— Хорошо. — Теперь Ганс перешел к главному вопросу: — А что мы делали на корабле и почему ушли оттуда?
— Это совсем просто, — отвечала Гретель. — Ну что ты мог делать там? Ты не моряк, морского дела толком не знаешь. Не повар, это уж точно! — Она наконец улыбнулась. — Ты делал то, что ты умеешь, — читал книги.
— И потом?..
— И потом нашел свою книгу. Вот так тебе повезло.
— И в ней было сказано, чтобы я остался здесь?
— Получается, так. — Гретель опять встала, не могла она долго сидеть на одном месте. — Чтобы ты остался здесь, жил в этом доме и работал. Писал. А я… чтобы была с тобой.
— Подожди! — Гансу не очень нравилось что-то, но что именно — он никак не мог сформулировать. — Но ведь могло статься, что это ты нашла свою книгу? И в любом случае, ну подумай сама, вряд ли мы оба нашли их одновременно?
— Да, это уж совсем было бы странно, — согласилась Гретель. — И что это значит?
Ганс помолчал, разглядывая испачканные краской руки, и наконец поднял глаза.
— А это значит, что один из нас здесь ради другого, и только ради этого.
Они долго молчали, иногда украдкой поглядывая друг на друга. Потом Ганс добавил:
— И еще мне очень не нравится, что мы все забыли. И знаешь, почему? Я теперь могу объяснить.
— Я тоже могу, — тихонько отвечала Гретель. — Потому что мы не знаем теперь, от чего мы отказались. И мы не знаем, сами мы решили или нас уговорили. Нет, решили-то, конечно, сами, но была ли эта книга той самой, единственной? А нас заставили забыть, чтобы мы не задавались этим вопросом.
— Или мы сами решили забыть? — все-таки возразил Ганс.
— А если сами, то зачем? Чего мы могли бояться, спрятанного в памяти? Нет, милый, так и так получается: мы все забыли, чтобы не сомневаться. А теперь мы знаем об этом.
Ганс помолчал, потом глянул на часы и поднялся с кровати.
— Нам пора уже собираться. Знаешь, давай мы еще подумаем об этом, у меня не все складывается в голове как следует. И еще: не бойся ничего, все же хорошо, правда?
Гретель подняла глаза. Он выдержал взгляд, улыбнулся и обнял ее. Гретель порывисто прижалась к нему, и они постояли молча. Ганс чувствовал, как она чуть дрожит, мелко-мелко, а потом успокаивается, и он снова улыбнулся, на этот раз сам себе.
* * *
Ганс давно сидел на террасе, но не шел поторапливать Гретель. Смотрел в звездное небо, шевелил пальцами в неудобных ботинках. На прием полагалось идти хоть и в тропическом, но в приличном одеянии: светлые брюки, светлые ботинки, рубашка, хорошо хоть с коротким рукавом. Гретель погладила его единственную рубашку, пришила оторвавшуюся пуговицу, а сейчас занималась своим платьем. Она долго терзала Ганса, наконец он сказал: надевай зеленое! Гретель обрадовалась, потому что белое хоть и было новее и моднее, но ей нравилось меньше. “Я в нем толстая, — говорила она убежденно, — не спорь”. Ганс уже давно и не спорил: в конце концов, всякая женщина имеет право на свою причуду.
Он посмотрел в окно: Гретель стояла перед зеркалом, что-то делала с прической. Ее рыжие кудри никогда не хотели ложиться ровно, вечно растрепывались через полчаса, и она старалась придать беспорядку нарочито небрежный вид — дескать, так и надо. Ганс некоторое время наблюдал за ее немножко угловатыми движениями и поймал себя на мысли: а сумеет ли она хорошо держаться на приеме? Правильно себя вести? Опять он разозлился на такой вопрос, но предательская мысль не уходила. А когда он понял, что злится почему-то на Гретель, а не на себя, ему стало совсем муторно.