– Детка, но Мигель не хочет. Я попросила его однажды, так видела бы ты, как он рассвирепел.
Долорес сняла очки. При ярком солнечном свете ее лицо показалось мне постаревшим.
– А зачем его слушаться? Я давно твержу тебе, что он глупец.
– Это не так, – запротестовала Магда. – Мигель хороший. Он во много раз лучше меня. – Она повернулась ко мне. – Он очень необщительный, и люди не сразу его узнают. А все потому, что ему никто не нужен. Ему достаточно, что я с ним, и он не понимает, что меня может интересовать что-то другое, что мне иногда хочется ненадолго убежать от него.
– Допустим, все это правда. Но вот что я тебе скажу: мне надоело видеть, как ты играешь роль покорной жены. Ясно? И надоело и противно…
Они все спорили, и я пошла купаться. Море было совершенно спокойное, и плыть было легко, как в бассейне. Многие загорали, лежа на резиновых матрацах. Мимо меня на водяном велосипеде проехала какая-то иностранная пара. Берег, уходящий в сторону Малаги, терялся вдалеке. Я плавала, пока не устала, и лишь тогда вернулась на свое место.
Ссора уже прекратилась. Долорес спросила, как вода, и я ответила, что на вкус она напоминает дынные корки. У Меч-рыбы пляж кишел купальщиками. От песка поднималось дрожащее марево. Солнце взобралось на самую вершину неба, и по-прежнему не было видно ни одного облачка.
Я развязала узел лифчика и легла лицом вниз. Долорес сделала то же самое со своим бикини. Было огромным наслаждением лежать с закрытыми глазами и ощущать, как засыхает на коже морская соль. В Сен-Тропезе я привыкла чувствовать себя свободно, когда голышом купалась в Памплоне, где никто не мешал мне и я никому не мешала. Но сейчас, оглядевшись, я вспомнила, что я в Андалузии. Вокруг, словно мухи у пирога, вились ротозеи. Некоторые разлеглись неподалеку и глазели на нас сквозь темные очки. Это было очень неприятно, и Долорес завязала свой купальник.
– Послушайте, молодой человек, – сказала она тому, что был поближе, – вы женаты?
Он ответил неуверенным кивком.
– Тогда почему вы смотрите на меня?
Ответа она не дождалась, но парень покраснел и смылся. Остальные мало-помалу последовали его примеру.
– Они отвратительны! – воскликнула Долорес. – Лежат на песке, как ящеры… Ох, как они мне отвратительны!
Магда сказала, что они не привыкли к бикини.
– У меня тоже есть бикини, но из-за них я его не надеваю. Мне кажется, что я голая.
– Ну и пусть… Что же в этом плохого?
– Нет, милая, я не люблю провокаций… Сколько угодно можешь считать меня старомодной или смешной, но когда я замечаю эти взгляды…
– А я за провокации, – отрезала Долорес. Она сказала это спокойно, однако пальцы ее дрожали. – Ты меня понимаешь, Клаудия?
– Да, – ответила я.
Она пошла купаться с Эллен. Магда закурила сигарету.
– А я не понимаю.
– О, – сказала я.
– Люди здесь очень примитивные. Они не получили никакого воспитания, и когда видят что-нибудь новое, удивляются.
Она объяснила мне, что в Торремолиносе, где блистают богатые туристы, царит страшная нищета.
– Есть семьи, живущие на трех квадратных метрах. Я побывала у некоторых из них и уверяю тебя, это ужасно…
Я возразила, что хорошо знакома с жизнью бедняков. В течение четырех лет я занималась благотворительностью и прекрасно знаю, чего они стоят. Алчные лица женщин из Крус-Дель-Молинильо все еще не стерлись в моей памяти. В приемной общественной кухни они ругались между собой из-за куска хлеба, как грубые торговки, вырывая его друг у друга «для своих деток», а потом перепродавали этот хлеб на улице Кордоба или вблизи рынка.
Я всегда смеялась над своим альтруизмом, когда вспоминала прошлое. Сколько ночей провела я без сна, сколько раз отказывалась от хлеба ради ближнего. Рекомендательные письма, написанные моей рукой, составили бы книгу в тысячу страниц, а ведь к ним надо еще прибавить бесконечные телефонные звонки и визиты. В восемнадцать лет мне казалось, что жизнь – это бесценный дар, и когда пришло время и смерть постучалась в каждую дверь, когда все летело вверх ногами, я наивно верила, что мир можно переделать. Это было чисто эмоциональным восприятием, – однажды на рассвете моих родителей расстреляли, не позволив мне даже поцеловать их, – и я в течение долгого времени была убеждена, что боролась за правое дело.
Мало-помалу действительность раскрыла мне глаза. После победы все пошло своим чередом, и жизнь потеряла для меня романтический ореол. Война ничего не изменила. Богачи вылезли из своих нор, Малага стала такой же, как прежде, и надо было снова и снова приносить себя в жертву, повторяя прежние деяния, словно чудо все еще было возможно. Эти усилия во имя того, чему я уже перестала верить, опустошили меня. Когда Рафаэль был назначен в Мадрид, мой энтузиазм уже исчез вместе с любовью к ближнему и идеализм военных лет сменился отвращением к добродетели, презрением и эгоизмом.