Мне не верится, что оно наступит. Но вот — завтра! Солнце не забыло напомнить о желтых ягодах. Тормошу маму. Идем к хозяйке. С ней — в сад. Глотая нетерпение, слежу, как шлепаются о дно эмалированной плошки ягоды. Мама конфузливо сует что-то в руку Ольге Андреевне. Путь до веранды — и я сижу, болтая ногами, давлю языком малину. Красная — вкусней. Желтая — необычней.
Положив на плечи лопаты, вожаки направляются в лес. Они намерены сделать землянку. Мы трусим следом. Местонахождение землянки — нашего будущего штаба — должно быть абсолютно секретным. От всего мира. Даже от мамы. Вот подходящий прямоугольник промеж истекших смолой елей. Очертив лопатой границы землянки, ребята начинают копать. Мы с братом в пробитом временем ведре уволакиваем рыжую землю. Операция «Штаб» заполняет несколько дней. Когда яма перегоняет рост наших вожаков, работы прекращены. Остается соорудить настил, вход и замаскировать его. Славка планирует в яму, садится в ней, ложится, демонстрирует вольготную жизнь в землянке. Мы тоже пикируем вниз, уважительно поеживаемся перед прохладой и утаптываем дно. Вдруг Славка подтягивается руками за край ямы, выжимается и, забросив ногу, покидает «штаб». Брату подает руки Гришка и выуживает его. Подвох! Пробую дотянуться до края пропасти. Никак! Ребята смеются. Уходят. Серега, свесившись в «ловчую» яму, протягивает руки. Ему не вытащить меня. Что же, пропадать? Какое предательство! Плачу, уткнувшись в дно землянки. Рыдаю, смешивая ржавую землю со своими соплями. Брат спускает лопату, и я, всхлипывая, становлюсь на ее ребро. Теперь и сам достаю край ямы и благодаря брату выкарабкиваюсь из западни. Из-за деревьев с гоготом вываливаются ребята. Славка, Славка, я не могу с тобой даже заговорить.
Меня очень интересуют куриные гребешки и бородки. Что за красота прилеплена у этих нелетающих птиц! Кажется, они наказаны за что-то потерей умения летать. Я наседаю на всех с просьбой дать мне пощупать гребешки. Сам ношусь за хохочущими и рыдающими проволочноногими птицами, косящимися на меня рыбьими глазами. Хозяйка, уступив мольбам, привлекает одну клушу и берет в руки, а подозвав меня, дозволяет произвести осмотр не столь обеспокоенной в хозяйских руках птицы. Намявши гребень, я все же не остаюсь доволен, хотя и не разочарован, угадав какую-то связь между гребешком и Олей.
«Лизни!» — предлагает Ольга Андреевна, и я лижу маковку на куриной башке. И тут, чувствуя мою неудовлетворенность, хозяйка смеется: «Кусай!» Встретившись с куриным глазом, я деликатно пожимаю зубами безвкусный гребень. «Еще! Сильней! Ей не больно!» Но нет. Тут уж все. С меня оказывается довольно.
В лесу, совершенно близко от дома, мы смастерили шалаш. Старшие раздобыли досок. Прибили к соснам. Это стало основанием. Сверху мы плотно навалили разнопородных веток и завесили со всех сторон. Дырой зияет лишь вход. Зелено-карие ветки растопырились, разомкнув темную щель входа.
В шалаше оказывается чрезвычайно уютно. Можно сесть, лечь — торчи здесь хоть сутки. Через ветки видно все, а ты скрыт от глаз. Вот это да! А около шалаша мама позволяет повесить гамак. Тело, особенно ягодицы, словно стеганое ватное одеяло, поделенное на равные ромбы сеткой гамака. Их можно щупать, выпростав из гамака руку или просунув ее в одну из бесплотных фигур, окаймленных белой веревкой.
Славка помогает родителям в созидании жилища. Гриша вооружается знаниями к учебному году. Наш постоянный партнер по играм — Оля. Втроем мы всегда спорим за право качания в гамаке. Девочка добивается желаемого, шепнув: «Я вам тайну расскажу». Мы не только уступаем гамак, но и качаем подружку, сгорая от нетерпения услышать тайну. Накачавшись, она выпутывается из баскетбольной корзины гамака и удирает в шалаш. Мы — следом, толкая друг друга. Там, в изменившей краски мира хижине, Оля разваливается на устеленном ветками дне, закинув руки за голову, и признается, что она поклялась никому не поверять тайны. Я бросаюсь бить девочку. Брат защищает ее, удерживая мои руки. Так ссоримся все трое. Оля взвизгивает, что мы ее одурачили, и, оттолкнув меня, выбегает.
Брат язвительнее меня и хитрее. Промолвив что-нибудь обидное, что злостью и горечью наполняет меня мгновенно, отступает он, замолкает, и я, взбешенный, раскрасневшись, остаюсь в дураках. Как-то в городе, изведя меня репликами и остротами, он начал стушевываться, но я, решив не упустить его на этот раз, рассчитаться, искал повода для драки. Теперь мои оскорбления летели в брата, а он, с удивлением на лице, целил в меня пальцем. «Он с ума сошел!» — повернулся ко мне брат. «Вррешь! Это ты, сволочь, сумасшедший!» — и я уже вплотную к нему. Мама отчитывает меня: «Замолчи! Не смей!» Все. Теперь — все. Они — враги мои. Я не нужен им, не нужен. Я — враг их. Отступая к окну, кидаю в них копирку. Использованную, бросает ее мама прямо на пол. Мну и швыряю. Вдвоем они теснят меня. Хватают. Отбиваюсь. Тащат. «Отойди, отойди. Осторожней!» — кричит мама Сереге. Два ее приема — схватить за волосы или за пальцы и выгибать, движением своим заставляя опускаться на колени. На этот раз задействованы оба. Меня заволакивают в бабушкинянилюбодядилевину комнату. «Я не мать тебе больше. Ты не сын мне после этого!» — кричит мама, транспортируя меня. Свалив на кровать, уходит. В замке поворачивается ключ. «И не смей стучать в стенку соседям» — последнее. Уже через дверь. Приглушенно, как будто и не мама. Но Крыс и нет. На даче. Дяди Левы — нет. Бабушки — нет. Никого нет. Я — один. Все. Не было отца, не стало и матери. Брат — ничего, это не великое горе. А мама, мамочка! Плачу. Завываю. Кричу: «Мама! Мама! Прости! Мама», — захлебываясь, задыхаясь, отбиваю ладони о стену. «Мама! Открой меня! Мама!» Темно. Темно в глазах. Видеть не хочу ничего — умереть. Умереть! Теперь в жизни моей все потеряно. Все кончено, я никому не нужен. Комната сужается. Стены сдвигаются. Сверху оседает потолок. Снизу вздымается пол. «Мама! Мамочка! Я умирраю!»