Последняя фраза не была закончена, в ней звучал вопрос. Эмансер поспешил ответить:
— Проникаюсь. — И честно добавил: — Но не очень получается.
— Разные миры, разные эпохи, — задумчиво протянул Командор. — Требуется время, чтобы проникнуться. Ведь что есть вера? То же, что и истина. Существующее и несуществующее. Абсолютное и относительное. Я верю, значит, существую. Но во что? В Высший Разум? Абстрактно. В человека? Мне трудно вообразить его символом веры. Даже идеального. Хотя такой невозможен. Уж слишком он несовершенен и подвержен желаниям и страстям. Пусть даже он укрощает плоть, но это тоже страсть. Страсть борьбы с собой. За себя. Якобы за себя. Это лишь самолюбие и попытка зажечь храм, но с другой стороны. Огнем аскезы. Верить в идолов? В дракона, как халиборнейцы? В Гору-мышь, подобно илюзратянам? В богов Земли? Мардук и Молох, Зевс и Ахурамазда, Кали и Осирис. Они кровожадны, корыстолюбивы, развратны. Как люди, волею судьбы вознесенные на небесный престол. В лучшем случае — слабы. Как Распятый. Но это ли лучше? Они ввергают мир в страсти, они потакают этим страстям, они прощают преступления, совершенные во имя страстей.
Командор сделал краткую паузу, и кемтянин поспешил воспользоваться ею.
— Прости мою нескромность, Великий Титан. Я знаю всех перечисленных тобою земных богов. Но кто такой Распятый?
— Распятый? Это самый страшный из идолов. Это чудовище, возмечтавшее видеть мир слабым и жаждущее обрести силу в собственной слабости. Пройдет много тысячелетий, прежде чем он объявится на Земле. Он будет двулик. Снаружи бел и прекрасен, изнутри черен и ужасен. Он будет неискренен в своих словах и будет совершать шарлатанские фокусы, которые непросвещенные сочтут за чудо, а слова его за пророчества. Он ввергнет Землю в пучину многовековых бед и страданий. Его учение во многом схоже с нашим. Во многом, почти во всем. Лишь цели разные. Мы стремимся к Разуму, стремимся сделать человека мыслящим, жаждем, чтобы он обрел счастье в своем знании. Цель Распятого — дать человеку обрести свое счастье в слабости. Ударили по левой щеке, подставь правую. Сильных духом заставят каяться на смертном одре, обещая кастрированное счастье в посмертной жизни. И они будут каяться! — Тень ярости пробежала по лицу Командора. — Глупцы!
В любой вере слабость и сила. Но куда больше слабости. Именно поэтому мы попытались создать сильную веру, где правят не чувства, а Разум, где поклоняются не идолам, а памяти ушедших друзей. Для вас они боги, незнакомые и далекие, для нас они были друзьями, и это наша вера! Мы курим фимиам пред их алтарями, пред их силой, умом, великодушием, отвагой, их веселостью и беззаботностью, их человечностью. Их коллективный лик сливается в идеал человека, идеал человечества. Вот что такое наша вера! — Эмансер сделал непроизвольное движение. — Ты хочешь возразить мне, кемтянин?
— Нет. Это твое видение веры, и я чувствую, что ты искренен в своих словах. — Эмансер отнюдь не чувствовал этого и был неискренен в своих. — Но я хочу поведать тебе, как видят вашу веру простые атланты: таралы, марилы, ерши — те, что своим трудом создают силу и величие Атлантиды, те, для кого эта вера и предназначена.
— Что ж, это любопытно.
Командор с интересом, словно впервые видя, посмотрел на Эмансера.
— Ваша вера унифицирована до малейшей черточки, слова, жеста. Центр ее — дворцовый храм, куда нет доступа непосвященным. Он порождает много слухов и кривотолков. Таинства справляются в двух сотнях территориальных храмов, посещение которых обязательно. Там стоят статуи Великого Титана, вдесятеро уменьшенные копии той, что на Народной площади. Храмовые служки воскуривают фимиам и поют гимны Разуму. А еще они ведут строгий учет всех тех, кто не посещает храм. И если марил не был в храме более трех месяцев, в дело вмешивается служба нравственности…
— Я знаю об этом, кемтянин. Если ты…
— Я еще не закончил! Ваша вера основана не на Разуме, а на Силе. Вы заставляете поклоняться Разуму… На словах они славят Разум, сильного человека, но на деле они поклоняются статуе, персонифицированному в камне Командору. Они поклоняются тому, что давит на них своей громоздкостью и несокрушимостью. Они верят в ее незыблемость, равно как и в незыблемость установленного порядка. Пока стоит статуя, стоит Атлантида. Вот в чем их вера. Она примитивна и проста. Суть ее в огромном куске мрамора, поглотившем и Разум, и Человека.
Глотая слова, Эмансер закончил поспешную речь. Великий Титан и Сальвазий молчали. Затем Командор промолвил:
— Мы говорили на разных языках, кемтянин. Но сказанное тобой любопытно. Атлантида падет, когда падет статуя. Мани, факел, фарес… Кровавые брызги черного гранита на Народной площади? Что ж, очень даже может быть. Тридцать дней…
— Мне пора! — бросил Командор. — Пока, кемтянин. Жаль, что мы не доспорили. Хорошо, что наш спор не окончен. Пока, Сальвазий. За месяц ты не успеешь состариться. — Уже на выходе этот странный человек обернулся и бросил:
— Завтра день отдыха! Мы все едем на море.
Луна еще не прошла и половины отведенного ей пути, а Кеельсее и Инкий уже собрались в обратный путь.
— Ну, с Инкием мне все ясно. Ему еще полночи болтаться над океаном. Но куда спешишь ты? — спросил Командор Кеельсее.
— Думаю залететь на Круглый остров.
Командор бросил на бывшего начальника ГУРС внимательный взгляд. Но мысли того были спрятаны под железным колпаком непроницаемости.
— Что там делать?
— Если уж я повидал Инкия, то почему бы не залететь к Гиру и его разболтанной компании? Они, небось, уже заплесневели от скуки.
— Ну что ж, загляни. Я не против.
Залезая в катер, Кеельсее хмыкнул: «Не против! А с чего бы тебе быть против? Хотя, знай ты, зачем я лечу на Круглый Остров…» Словно убоявшись, что Командор сможет прочесть ненароком выскользнувшую шальную мысль, Кеельсее спрятал ее поглубже и включил зажигание.
Стоявшие близ взлетной полосы атланты, прощаясь, подняли вверх сжатые кулаки. Слева расцвел столб пламени. Ракета Инкия уже стартовала и была над морем. Кеельсее помахал провожающим сквозь темный триплекс кабины. Атланты не видели этого жеста. Они стояли, подняв вверх сжатую в кулак руку.
«До скорого», — мысленно пошутил номарх и сдвинул штурвал управления. Мощный толчок вдавил его в кресло, а когда сила ускорения отпустила вжатые в кресло плечи, Город Солнца превратился в крохотную черную точку на черном покрывале Земли.
Кеельсее включил передатчик и связался с Круглым Островом.
— База один! База один! Вызывает база три. Прием! В динамике послышался голос Гира.
— Кеельсее! Какими судьбами?
— Даешь посадку! — засмеявшись, велел Кеельсее.
— Милости просим. Сейчас включу радиомаяк. Готово. Волна 312.
— Понял. Захожу на посадку.
Настроив приемник на 312-ю волну, Кеельсее переключил ручное управление на автомат. Катер начал снижаться, ведомый радиоволной к крохотному пятачку спрятанного меж скал посадочного поля. Скорость стремительно падала, и вот уже заработали вертикальные посадочные двигатели, обжигая радиоактивной струей вынырнувшую из темноты землю. Откинув триплекс кабины, Кеельсее вывалился прямо в объятия Гира. Ему были рады, и это было приятно.
— Гости у нас столь редки, что твое появление — целое событие! — радовался Гир, всматриваясь в улыбающееся лицо Кеельсее. — У тебя, конечно, мало времени?
— Конечно, — подтвердил Кеельсее. — Но двух часов, думаю, нам хватит.
— Э-э-э, нам не хватило бы и вечности, но попытаемся уложиться в два часа. Пойдем, я угощу тебя вином собственного приготовления. Запах — жить не хочется!
— Неужели такой отвратительный? — шутя спросил Кеельсее.
— Обижаешь! Жить не хочется — так мало! Расхохотавшись, они вошли в корабль. Гир принес пластиковую бутыль с вином.
— Пластик, — задумчиво сказал Кеельсее. — Я уже забыл, как он выглядит.
— Подожди меня здесь. Я разбужу ребят.
— Да не надо, пусть спят.
— Ты с ума сошел! Первый гость за десять лет. Они с меня голову снимут утром, когда узнают, что ты прилетал. Ты ведь не хочешь, великий номарх, чтобы твой друг остался без головы? — прошепелявил Гир, смешно подергивая плечами.