Леда и Эмансер вышли из моря первыми. Отжимая воду из струящихся по спине волос, Леда как бы невзначай заметила:
— Ты удивительно занятный человек. Вдобавок еще и жутко умный. Командор считает, что ты умнее всех нас.
— Да ну, нет! — Эмансер вдруг застеснялся.
— Не скромничай! Ты действительно самый умный, и поэтому тебя держат на поводке. Я слышала, ты пытался убежать?
— Было дело, — признался Эмансер.
Ему было крайне неприятно вспоминать об унижении, которое он испытал. Леда, по-видимому, поняла это.
— Не хочешь — не рассказывай. Как тебе показалась Атлантида?
— Праздное любопытство?
— Допустим.
— Довольно странной.
— Чем же?
— Я не слишком грамотно выразился, — поспешил исправиться Эмансер. — Многое у рас мне кажется непривычным и непонятным. Многое я просто не могу принять.
— Что, например?
— Например, утверждение, что на Атлантиде нет рабства. Ведь низшие такие же рабы, как государственные или храмовые в Кемте. Положение их почти совершенно неотличимо, может быть, с той лишь разницей, что в Кемте рабы преимущественно иноземцы, военная добыча, а на Атлантиде — атланты.
Словно размышляя над сказанным Эмансером, Леда коснулась рукой небольшой, налитой груди, после чего промолвила:
— Ты не совсем прав. Между ними есть определенная разница, хотя бы в том, что состояние низшего имеет определенный срок, а рабство в Кемте — навечно. Но в остальном все верно. Они такие же рабы.
— И не только они, — неожиданно горячо подхватил Эмансер. — В похожем положении находятся все жители Атлантиды. Они не вправе распоряжаться своей судьбой и обречены выполнять то, что им определено кем-то свыше.
— А что в этом плохого? Да, за них все решает государство, то есть мы, но мы же освобождаем их от всех проблем. Им не надо бояться за свое завтра. Они знают, что будут сыты и одеты, что у них будет женщина, и, естественно, работа. Государство снимает с их плеч все заботы, перекладывая их на свои. Что в этом плохого?
— Пока не знаю. До конца не знаю. Но мне не нравится.
Леда коротко рассмеялась, скользким движением поправила прядку непослушно упавших на щеку волос.
— Я расскажу тебе притчу. Предание древних атлантов.
Строился дом Большой дом, с колоннами. Дворец. Строили его тысячи каменщиков и плотников. Руководил строительством зодчий. Всего лишь один! И все они имели по пять кусков хлеба и были довольны. А зодчий имел двадцать. Зависть закралась в их души. Зачем нам нужен тот, кто имеет больше, чем мы, и не носит камни, не месит глину? Что вообще ты делаешь? — вопрошали они у зодчего. Он отвечал им: я указываю вам, как класть камни. Мы работаем здесь двадцать лет. Неужели ты думаешь, что за это время мы не научились класть камни? — И они прогнали его.
Наутро они стали класть камни самостоятельно. Стены перекосились, сначала немного. Так продолжалось день и три, а на четвертый дом рухнул, погребя строителей под своими развалинами
Так будет и с государством, не имеющим твердых предначертаний!
Леда замолчала и лукаво улыбнулась Эмансеру. Тот посмотрел в ее прекрасные голубые глаза и ужаснулся их притягательности
— Ты ведь сама придумала эту сказку. Прости меня. Может быть, то, что я скажу, будет неприятно тебе, но твоя история слишком примитивна. Она не отражает сути Государства Солнца. Она применима к любой державе с достаточно высоким уровнем централизации. Эту притчу можно рассказать и про Кемт…
— Конечно, это ведь тоже владение атлантов!
— Ты не дослушала. Да, то же самое можно сказать и про Кемт, но у нас не все решается государством, Кемту не свойственна столь строгая регламентация. Взять хотя бы, к примеру, область распределения…
Эмансер говорил много и горячо, пытался аргументировать свою мысль, но Леда не слушала его.
— Забавный и умный кемтянин, — задумчиво процедила она спустя какое-то время и велела: — Продолжай.
И Эмансер продолжал:
— Я уже знаю, что система, о которой мы говорим, называется распределением. Я знаю, что на Атлантиде самая жесткая система распределения, в Кемте и стране Инкия она несколько мягче. Я знаю и то, что существует иной способ вознаграждения — через обмен товаров, где труд стоит ровно столько, во сколько его оценивает общество, а не государство.
— И какая же система, по-твоему, лучше?
— Мне еще трудно об этом судить, — увернулся от прямого ответа Эмансер. — Но очевидно, что и та, и другая имеют и свои преимущества, и свои недостатки. Однако система обмена товаров развивает в человеке предприимчивость и желание трудиться…
— Я слышала нечто подобное, — перебила его Леда, — и не могу не согласиться, что подобная точка зрения имеет право на существование. Рациональное зерно в ней есть. Но подумай, какие проблемы возникают перед государством! Насколько труднее управлять подобным обществом.
— Труднее, — согласился Эмансер. — Но такое общество думает сначала об интересах человека, а уж потом об интересах государства, наше же общество — наоборот.
Закинув руки за голову, Леда сладко потянулась. Тело ее изогнулось дугой, стремительной и напряженной, словно завидевшая добычу кошка, ласково тягучий голос промолвил:
— Может быть, ты это уже слышал от других Титанов, может быть, нет. Может быть, это тебе не понравится. Человек, о котором ты так печешься, лишь песчинка в огромной пирамиде идеи. Нам нет дела до его мыслей, чувств и страданий. Ты веришь в любовь? — Леда перекатилась на бок и прижалась нагретой грудью к плечу Эмансера. Рука ее коснулась чресел, мгновенно возбудив их. — Так вот, ее нет. Есть только страсть. Животная страсть. Как у тебя сейчас. Почему же нас должен волновать крохотный человечек с его ничтожными мыслями и желаниями? Не лучше ли дать ему минимум того, что он желает, и заставить его служить великой идее? Любви, а не страсти. Мы и сами всего лишь песчинки. Только покрупнее, чем вы, жители Земли. И цена нам гораздо выше. Но мы тоже ничто по сравнению с целью. Ты хочешь спросить, к чему я клоню? А к тому, что умрешь ты, умрут тысячи, миллионы, мы даже не вспомним о них. Вы сделали свое дело и ушли. Зачем просеивать сквозь сито памяти миллионы песчинок? Мы пойдем дальше — к цели, и совершенно неважно, сколько миллионов жизней и лет потребует этот путь? Мы пройдем его и взойдем на вершину Разума. И поверь мне, какими смешными покажутся тебе слова о человеке; человеке, который ничто, если он не живет во имя цели!
— Ничто?
— Великий Разум! — вдруг спохватилась Леда — Зачем мы говорим об этих глупостях?
Губы ее настойчиво прильнули к губам Эмансера, и Солнце исчезло…
Русий был великолепным пловцом. Он знал и любил море, хотя в последнее время его преследовало чувство, что он задыхается в нем. «Какая глупость!» — сказал он сам себе и нырнул. Глубоко-глубоко, до самого дна.
Давление здесь было гораздо больше, чем у поверхности, что позволяло экономней расходовать воздух. Если на двухметровой глубине Русий мог плыть под водой всего пятнадцать минут, то нырнув на пятьдесят и более метров, он спокойно находился под водой до получаса.
Сейчас ему не требовалось плыть столь долго, но он все равно ушел на глубину, может быть, чтобы доказать себе, что не обращает внимания на мгновенно возникшее гадливое чувство. Горло сдавила вязкая подушка страха. Русий помассировал кадык. Отпустило.
Он погружался все глубже и глубже. Берег в этом месте обрывался резко, щерясь провалами тектонических разломов. Базальтовая плита, на которой стоял остров, была испещрена вкраплениями различных минералов — от пемзовых плюшек до синеватых, с блестками драгоценных камней, кимберлитов. При желании, покопавшись, здесь можно было набрать неплохое ожерелье. Но для кого? Не для той ли, за которой он так бесстыдно подсматривал?
От этой мысли Русий рассвирепел и энергично заработал руками, разогнав стайку крохотных синеватых рыбешек. Из расщелины выглянула мурена — препротивнейшее создание, с бритвенными зубами и скверным характером. С ней следовало держать ухо востро, и Русий пару раз обернулся. Мурена следовала за ним несколько десятков метров, до конца своих владений, после чего ее узкое тело метнулось в сторону и исчезло в зеленоватой мути.