Вскочив, Хьяльти пулей вылетает в коридор и зовет на помощь. Прибегает санитарка — ну, это всего лишь небольшие последствия; вытирает Марии лицо мокрым полотенцем, меняет одеяло и протягивает стакан воды. Потом изучающе смотрит на Хьяльти:
— А вы ее муж?
— Нет, — отвечают они хором.
— Я уже ухожу, — добавляет он, извиняясь, а затем спрашивает Марию: — А как ребята? Я могу что-нибудь для них сделать?
Она удивленно поднимает брови:
— Да нет, Хьяльти. Они у Инги, им там хорошо. Но все равно спасибо.
— Но ты ведь дашь мне знать, если что?
— Договорились.
Она закрывает глаза и отворачивается.
— А сейчас Марии нужен отдых, — строго говорит санитарка. — Посещения разрешены только членам семьи и близким родственникам.
И он уходит, чувствуя себя словно бы отвергнутым.
МАРИЯ
Пока они едут в больницу, ей удается держаться и не плакать. От оркестра остались только духовые и ударные, и рожки играют для нее увертюру к «Волшебной флейте», тихо и печально, без необузданности и ожидания струнных. И она, плача, обнимает их, этот грустный брасс-ансамбль, всех оставшихся в живых музыкантов Симфонического оркестра Исландии. Но охвативший ее холод и этот ужасный ледяной осколок в сердце заставляют сказать, что нет худа без добра, теперь не придется распускать оркестр, и музыканты, ее друзья и коллеги, смотрят в пол, застыв в молчании.
У них одна болезнь, ужасное угрызение совести; она охватывает всех, кто выжил, а не погиб вместе со своими друзьями, хотя и был далеко, когда все происходило, дома в гостиной смотрел новости по телевизору, ужинал или ворчал на детей, пока рвалась нить времен, как кожа на шее Стейнгрима, упавшего на Марию, когда стеклянная пластина срезала ему голову.
Они ушли, а она сидит и размышляет, отогреется ли когда-нибудь, будет ли ей хорошо, как прежде, когда она снова обнимет Элиаса и Маргрет, вернутся ли к ней чувства, утраченные после того, как этот холодный осколок стекла вонзился ей в сердце.
ГОЛОДНЫЙ ДОМ
Пришли лисицы, они с визгом рыщут вокруг дома, и я внезапно просыпаюсь. Не могу понять, где я, но затем кошмар теряет хватку. Лежу не двигаясь и смотрю в потолок, жду, пока сердце и дыхание успокоятся.
Самые плохие сны — это те, в которых все по-прежнему. Где жизнь идет обычной колеей, когда ездишь на машине и останавливаешься на красный, ходишь меж полных полок в продуктовом магазине, сидишь в итальянском ресторане и выбираешь между пиццей и пастой. И вдруг мир рушится, самолетам больше негде приземляться, дороги ведут к отвесным скалам, на тарелке бьется живое сердце. Все люди ушли, необъяснимым образом исчезли в каких-то ужасных местах, а ты сам несешь ответственность за то, что их туда отправил.
Агагага, смеются на улице лисицы.
Я поднимаю доску и шарю под ней; какое же хорошее чувство спать рядом с заряженным ружьем. Расстегиваю молнии на спальнике и ощупываю ноги, флисовые брюки и фуфайку, теплый свитер и добротный жилет из овчины. По крайней мере, нет дождя.
Лисицы обнаглели, никогда еще они не подбирались так близко к дому. Когда я вышел, звери уже исчезли, но выгонять овец все же опасно. Однажды лиса утащила у меня ягненка и почти лишила его морды. Тот, кто видел искусанного лисицами ягненка, не захочет терпеть их вблизи себя.
Подозреваю, что нора где-то на каменистом склоне фьорда, примерно год назад я видел там беременную лису. Зову Тиру, забрасываю на плечо ружье, беру ржавый капкан и отправляюсь.
Берег каменистый, идти трудно, а в некоторых местах вообще можно только по дну отступившего при отливе моря. Я захватил с собой посох и проверяю им каждый раз, прежде чем ступить; мне совсем не светит закончить свои дни в зыбучем песке. У меня есть три часа до прилива.
Я не охотник, нигде не замечаю следов присутствия лисы. Брожу, переворачиваю камни, ругаясь и проклиная все на свете, никаких признаков норы. Тира равнодушно рыскает по берегу, на охоте от нее мало пользы.
Время на исходе, мне нужно вернуться до прилива. Я достаю капкан, осторожно его устанавливаю и кладу внутрь кусок тухлого тюленьего мяса, присыпая зубья землей. Должно сработать.
Успокаиваю свою совесть, что это нужно для хозяйства. В Средние века даже был закон, обязывающий каждого хозяина убивать одну взрослую лису за каждые шесть овец, которые у него истребили лисы. Но все-таки мне не по душе оставлять на склоне орудие убийства. Я представляю, как острый металл вонзается в мягкую светло-коричневую лапу, и не могу отделаться от мысли, что у нас есть что-то общее, старые лисы в логове на самом краю мира.