МАРИЯ
В комнате холодно, но ей все равно, наплевать на все, кроме музыки, которая без конца звучит у нее в голове; скрипки повторяют одну и ту же мелодию, тема как преломление света; виолы и виолончели подхватывают внизу, словно солнце светит сквозь весеннюю листву в лесу и отражается в зеркале ручья, и арфа поет свою песню в серой листве.
Она делает внушительный глоток джина из бутылки, алкоголь обжигает слизистые желудка и кишечника, но ей до лампочки, она жмет на кнопку пульта, и снова начинается дуэт, шесть минут света должны осветить темноту, а шесть глотков джина — смыть серую слизь. На диске царапина, он всегда заедает на двадцать шестой секунде второй минуты, она уверена, что именно тогда все и произошло, раздался треск, и погас свет, и друг накрыл ее своим телом, по какой-то необъяснимой милости не дав ей умереть. Раздается тихий стук, она едва слышит, но крепче заворачивается в простыню. В дверях стоит Маргрет, ничего не говорит, только смотрит на нее и осуждает изо всех своих слабых сил.
— Что ты хочешь? Разве не видишь, что я работаю?
— А что мы будем есть? — спрашивает Маргрет ровным голосом.
Мария не знает.
— Сколько времени?
— Уже девять, и Элиас голодный.
— А ты не можешь сварить пасту?
— Ее нет, вчера закончилась.
— Не ной, милая. — Мария дрожа встает, получше затягивает простыню и по возможности не шатаясь идет на кухню, открывает холодильник и смотрит в пустоту. — Есть крекеры. И сардины. Вы сможете поужинать крекерами и сардинами. Полезно и вкусно.
— Мама, так не ужинают, — говорит Маргрет. Элиас стоит у нее за спиной и испуганно смотрит на мать.
Мария опускается на стул и разглядывает детей сквозь алкогольный туман: расплывчатые очертания Маргрет, Элиас с тремя глазами.
— И что я должна делать? — спрашивает она их. — Мой оркестр взорвали. И концертный зал. У меня нет денег и нет еды. Я безработный скрипач в самой последней стране мира, которой уже не нужна музыка.
— Ладно, мама, будем есть крекеры и сардины, — соглашается Маргрет, а затем обращается к брату: — Иди умойся перед ужином.
Когда тот уходит, она поворачивается к Марии, глаза горят: ты, безнадежная алкоголичка. Мария не знает, то ли дочь действительно это произносит, то ли она сама читает ее мысли, но вскакивает со стула и дает дочери пощечину.
— Ты научишься проявлять к матери должное уважение, — шипит она и, пошатываясь, идет в свою комнату.
В холод, свет и опьянение.
ЛЕЙВ
Изо рта ребенка на белоснежное одеяло льется кровь, парализованный страхом отец смотрит на кровавую лужицу.
— Она умирает?
Лейв тянется за простынкой и вытирает новорожденной девочке лицо.
— Вовсе нет, это всего лишь небольшая рвота. Красивый и здоровый малыш, кричит как лев. А у вас, дорогая моя, на сосках ранки. В молоке кровь. Ребенку от этого вреда не будет, но, если собираетесь и впредь кормить грудью, нужно залечить.
Атлетически сложенная акушерка приходит сменить постель и перевязать грудь, мать подчиняется. Заменить грудное вскармливание почти нечем.
Лейв выходит в коридор, идет мимо кабинетов. Это не его отделение, наблюдение новорожденных, но теперь всем нужно действовать сообща. К тому же ему доставляет определенное душевное успокоение смотреть на этих здоровых новорожденных детей, большинство из них выносливые, и лишь немногих приходится выхаживать в кувезах, слабых, недоношенных, рожденных с пороком сердца. Для них сейчас мало что удастся сделать.
Он пришел сюда после того, как не смог оказать помощь, теперь нет возможности отправлять больных в высокотехнологичные больницы за границу, лекарства закончились, последний наркоз израсходовали на его маленьких пациентов.
— Добро пожаловать в девятнадцатый век, — сказал анестезиолог по окончании последней операции. — Отныне в нашем распоряжении только водка и кожаные ремни.
Как выяснилось, он был не совсем прав, у ветеринаров еще оставались какие-то запасы, грубые и примитивные лекарства; использовать их на маленьких детях все равно что экскаватором наводить порядок в шкафу с фарфором.
Врач без пенициллина, без болеутоляющего, без вакцины, какая ему цена? Он благодарит за то, что нашел здесь прибежище, где многие сильны и оптимистичны, хотя обеспокоенные родители с вытянутыми лицами вполголоса разговаривают над кроватками. Он вряд ли вынес бы работу в реанимации или в онкологии, где морфий израсходовали уже много недель назад и по коридорам эхом разносятся мучительные стоны.