— Мы не можем провести выборы сейчас, — продолжает она. — Не можем спрыгнуть с борта в океан, нам нужно привести корабль в порт. А тогда и выбирать. Но правительственная оппозиция отказалась проявить терпение, отвергла наше предложение о сотрудничестве. В создавшейся ситуации это попросту равносильно государственной измене. А потом, — она понижает голос, — полиция вдруг узнает, что они готовят теракт. Неизвестно, что именно они собирались сделать: взорвать здание альтинга или захватить правительство в заложники, или все вместе, но полиция считает вполне возможным, что приняли какое-то решение еще до перерыва в работе парламента и спешили претворить его в жизнь.
— Невероятно, — Хьяльти не скрывает удивления. — Они, возможно, не всегда объективны, но чтобы учинить такое насилие — верится с трудом.
— Послушай, — говорит она. — Насколько я понимаю, полиция сейчас расследует причастность «Избирателей» к взрыву в концертном зале.
— А разве это не классифицировали как несчастный случай?
— Официально да. Мы… Полиция сочла, что целью было вызвать страх и панику в обществе. Единственный путь помешать достижению запланированного эффекта — замять дело.
— Это нужно опубликовать, — произносит Хьяльти после некоторого молчания. — Шестьдесят четыре человека погибли. Такое нельзя замалчивать. Какой бы ни была ситуация в обществе, — продолжает Хьяльти, хотя она пытается его перебить, — власти не могут распространять неверные сведения о подобных делах.
Она не желает давать ему интервью, не хочет ничего добавить к тому, что уже сообщила конфиденциально.
— От этой информации мне нет никакого проку. Раз я никак не могу ее использовать.
— Твоя проблема. Эта информация off the record, ты давал подписку.
Они оба молчат, в нем закипает гнев.
— Послушай, — вдруг начинает она. — А что ты делаешь сегодня вечером? Хочешь встретиться?
Он не знает, откуда ветер дует. Встретиться? Зачем?
— Поговорить о делах, обсудить ситуацию. Мы так давно не виделись.
— Приглашаешь меня на ужин?
Элин смеется своим глубоким смехом.
— Нет, на такое я не способна. Ты можешь встретиться со мной в министерстве, в моем кабинете, около девяти.
Она кладет трубку, а он остается сидеть, совсем сбитый с толку. Она охладела к нему, а теперь снова зовет вернуться в тепло, приглашает к себе в кабинет, к кофе и шампанскому, а может быть, и дальше — к своему горячему и сильному телу. Он смотрит вокруг себя, на пыльную редакцию, забитую бумагами и устаревшим оборудованием, на его худых и отчаявшихся коллег, и думает о том, что было бы неплохо их покинуть, перебраться поближе к раскаленному добела ядру власти, выйти на орбиту Элин Олафсдоттир и совершить посадку.
МАРИЯ
Мария вытирает руки и оценивает проделанную работу. Спина горит, ноги не гнутся, но она довольна, вся в земле с головы до пят и страшно довольна.
— Смотри, Элиас, — кричит она в сторону балкона, и он отрывает глаза от книги.
Рядом с ним стакан с водой, и он, как Маленький принц, прищуриваясь, всматривается в огород.
— Здесь мы посадим картошку, а здесь будут репа, редис и листовая капуста, — объясняет ему мать, указывая на квадратные грядки. — Потом посадим здесь белокочанную и краснокочанную капусту. Как тебе?
Элиасу нравится огород, но перспектива ждать урожай его не вдохновляет.
— Мама, я хочу есть, — откликается он, и радость сменяется знакомым страхом, что овес и картошка уже заканчиваются.
— Я уже иду, дружок, подожди, только уберу лопату.
Мария поднимается пешком, лифт не работает, и никто, похоже, не знает, как его отремонтировать. Стучит к соседке.
— Здравствуй, Торни, я буду кормить ребят, не хочешь с нами перекусить?
— Спасибо тебе за заботу, дорогая. Ко мне сегодня зайдет племянник, приехал сегодня утром, обещал что-нибудь принести.
Мария улыбается, ей трудно скрыть свою радость, пожилая женщина ест мало, но сейчас каждый рот на счету.
Она стряхивает с себя землю и ставит на плиту кашу. С теплотой думает о рассаде, которая прорастает в прачечной, тянет сильные зеленые линии жизни к небу; спасибо тебе, Господи, за повседневные чудеса садоводства.
Мария осеняет себя крестом и стыдится этого, детская вера подкрадывается к ней в самый неожиданный момент; воспоминания о витражах, в которых преломляется свет, приятном запахе влажности в исповедальне, аромате воска и фимиама, громогласный отец Мигель, «радуйся, Мария, благодати полная». С католичеством она попрощалась, когда переехала сюда, на север, наряду с коварной и высокомерной риторикой женоненавистничества, похотливыми и насмешливыми окликами мужчин на улице, и, хотя их называли комплиментами, она всегда чувствовала себя так, словно ее закидывают собачьим дерьмом.