– Почему? – удивился сержант. – Взорвалась. Когда я ее у него отобрал и в воду кинул… Даже рыба всплыла.
Барков с уважением посмотрел на сержанта и коротко бросил:
– Представить к награде! К ордену "Мужества". И всех, кто отличился!
Он сел напротив террориста и внимательно его рассмотрел: худой, но очень крепкий и выносливый, смотрит спокойно и уверенно, глаз не прячет.
– Ну что, Алексей Семенович, – спросил Барков, сверяясь с ориентировкой, лежащей на столе, – кто тебя сюда послал, не скажешь?
– Не скажу! – отозвался боевик. – Потому что не знаю. А знал бы – тоже не сказал.
Говорил он по-русски абсолютно без акцента и выглядел настолько мирно, что где-нибудь на улице Астрахани его можно было бы принять за опрятного, непьющего работягу-казаха, который отстоял смену у станка и теперь спешит к семье.
– И не надо! – согласно кивнул Барков. – Без тебя знаем.
– Зачем тогда спрашивать?…
– Скажи-ка: деньги хорошие получил за свои художества?
– Почему нет? Хорошая работа требует хорошей оплаты!
– Убивать людей – это что, работа?
– Смотря каких! – охотно ответил Хартаев. – Мне, к примеру, русского убить – одно удовольствие. Даже без денег!
– И давно оно у тебя…удовольствие это? – Барков был внешне спокоен, однако с трудом сдерживал почти физическое отвращение к этому малоприметному людоеду, за которым числилось немало крови.
– Лет десять, ну, как ислам принял.
Барков прищурился и спросил:
– Так ты, значит, у нас идейный? И в чем идея?
Хартаев почувствовал издевку в вопросе и нахмурился:
– Посмеяться хотите или интересно?
– Допустим, интересно. Говори.
– Вы, русские, испоганили нашу жизнь, культуру, язык! Веками над нами издевались!…
– Погоди, какие века?! И при чем тут ислам? Вы ж буряты, совсем другой веры…
…– Имена свои нам давать стали! -Хартаева понесло. – Вы всех вокруг превращаете в придорожную пыль!…Я сначала вас возненавидел, а уже потом понял, что другого способа борьбы нет: только война и террор!!! Без всякой пощады! Вас, русских, надо кровью залить, чтобы вы ею захлебнулись и от этого передохли!…Поэтому и пришел к Хаттабу!…Я ислам принял не потому, что в Аллаха верю! Просто так удобнее вас резать! Мне русского зарезать, что плюнуть и растереть!
– Слушай! – Барков тяжело поднялся. – Мне в Москву докладывать надо. И вот какое дело: мотив мне нужен! Мотив! А у тебя он есть, я вижу! Может, напишешь?!
– Как это?! – насторожился Хартаев.
– Да просто! Вот все, что думаешь про борьбу свою, что говорил про придорожную пыль, про ненависть свою, про то, как к Хаттабу пришел – об этом и напиши. Заодно и биографию свою изложи. Мы ее, конечно, знаем. Но может, ты считаешь что-то особенно важным для себя. Дайте ему ручку и листок, капитан!…Русский не забыл? Ну, вот и хорошо! Пиши, давай: я такой-то,…ты же не скрываешь, кто ты,…я такой-то, родился там-то, воевать с вами стал потому-то! Про ислам!… Про то, как нас резать удобнее! Все как на духу! Снимите с него наручники!…Для меня ведь идейный враг лучше безыдейного! А ты – враг идейный! С принципами!…Напиши!
Барков взглядом пресек недоуменный вопрос, который читался в глазах капитана, и скомандовал:
– Глядите только, чтобы не сбежал!… А мы пока дальше пойдем. Как закончит, дайте знать… Минут тридцать тебе хватит?
Когда вышли в коридор, Барков хищно облизнул потрескавшиеся губы и попросил подполковника Алькеева:
– Найди мне комнату и веди из подвала по этому списку, первых троих! – он протянул исписанный листок. – Я тоже за полчаса уложусь!…
Через сорок минут посвежевший от какой-то внутренней радости Барков вывалился в коридор с последним из трех допрошенных бандитов и громко сказал:
– Ну, пошли к Бурятскому! Он, похоже, уже все, что надо написал. Этого в подвал! – он кивнул на боевика в наручниках, который настороженно вслушивался в слова полковника. – И вот что, сержант!… И вы, капитан! Вы нас там оставьте без присмотра. Чтобы только он, я и подполковник Алькеев. Ясно?! Мы с этим… – Барков запнулся -…писателем потолкуем…
Когда дверь закрылась, Барков взял исписанные Хартаевым листы, пробежал текст и попросил:
– Подпиши! И дату поставь, 27 июля. И вот тут тоже, – Барков перевернул исписанный лист, – документ все же, в архивах останется…Напиши: "Написано мною собственноручно тогда-то!" И подпись! Готово? Ну вот! – он вплотную подошел к бандиту, навис над ним огромной глыбой и ловко защелкнул на его руках наручники. Этот негромкий щелчок в секунду что-то поменял в облике полковника. Равнодушно-спокойную мину, которую он с трудом удерживал на лице, сменило нескрываемое бешенство. Глядя прямо в глаза бандиту, он тихо заговорил:
– Мы тут времени не теряли: с твоими друзьями общались. Там, внизу, их человек двадцать. С троими уже побеседовали. И, заметь, каждому кое-что рассказали про его личную жизнь… Про родственников, про близких, как жену зовут… Доходит, нет?…Тогда слушай! – Барков снова навис над щуплым собеседником. – Вызывали-то тех, на кого подробнейшие ориентировки есть. Они, конечно, рты пораскрывали, откуда, мол, мы все это про них знаем?! А мы им свою осведомленность объяснили: мол, сидит у нас один писатель и за жизнь свою поганую всех вас сдает! А иначе откуда бы у нас такие подробности? И отвечаем на их вопрос: да от него, от Хартаева!…
Барков пресек попытку собеседника приподняться, то есть попросту швырнул его назад, на стул, при первом же движении.
– Смерти ты не боишься! – тихо произнес он. – Национальным героем хочешь стать! Видишь, какую бумагу замечательную составил…"Собственноручно", кстати, пишется через два "эн"…Так вот, я помогу тебе. Помогу стать тем, кто ты есть! Знаешь кем? – Барков зловеще задышал, набирая в грудь воздух. – Дерьмом последним!!! – заорал он неожиданно, и тут же со всего маху двинул Хартаева пудовым кулаком по ребрам.
Омоновский подполковник, знавший толк в кулачном деле, сразу все понял: по тому, как "хекнул" боевик сбитым дыханием, как стремительно отлетел в угол с перекошенным от боли лицом, Алькеев безошибочно определил, что несколько ребер от этого страшного удара лопнули и впечатались во внутренние органы, разрывая и травмируя их.
– Мы тебя еще несколько часов тут подержим, – хрипло дышал сверху Барков, удовлетворенно наблюдая, как Хартаев ловит ртом воздух и слизывает с губ кровавые пузыри. – Потом к своим в подвал пойдешь. – Барков шипел прямо в лицо сидящему на полу боевику. – Расскажешь, что били… А до этого мы их сюда по одному водить будем и бумагу эту показывать! Тут ведь много чего написано… Главное – подпись твоя на обороте собственноручная с одним "эн". И каждому расскажем, что ты их сдаешь, их семьи, их родственников. Что жизнь себе этим вымаливаешь! Как думаешь, – обратился он к Алькееву, – удавят его после этого?
– Это вряд ли, – отозвался тот. – Скорее на части разорвут.
– Я тоже так думаю! – кивнул Барков. – Можно бы, конечно, смириться и дождаться, когда этой сволочи дадут "пожизненное". Но, веришь, Алькеев? Не могу!!! Не могу представить, что он будет по-прежнему по земле ходить, что утро завтрашнее встретит… Потом кормить и поить его будут за народные деньги лет двадцать! А затем случится чудо, и эта мразь вопреки всему не сдохнет, а выживет! И даже выйдет на свободу! Пусть старым уродом, пусть калекой, с развороченной тюремными пидарами задницей, но выйдет! Представляешь, Алькеев?! А я не могу это представить!!! В самом кошмарном сне не могу!!! Поэтому считай, что приговорил я эту суку согласно повелению моей офицерской совести к смертной казни через растерзание на части такими же подонками, как он сам!
Барков рывком швырнул Хартаева на стул. Тот невольно застонал от жгучей боли и перегнулся пополам.
– Все! Минут тридцать ему ребра еще помните, а потом в камеру! – приказал Барков подполковнику и двинулся из кабинета, но в ту же секунду спиной почувствовал какое-то движение. Он резко обернулся и увидел, как в замедленной съемке, что Хартаев в прыжке отрывается от пола, выносит головой чудом уцелевшее стекло и вместе с хлипкой, поврежденной пулями оконной створкой исчезает за линией подоконника.
Барков бросился к окну и сразу понял, что боевик свой прыжок рассчитал точно, с учетом небольшой высоты – всего-то второй этаж. Поэтому траектория полета была выбрана так, чтобы приземлиться именно на голову и именно на асфальт…