Степан и Володька поспешили остановить разгневанную бабулю, которая плевалась в сторону Ваньки и насылала проклятия:
– Да будь ты трижды проклят! Тьфу на тебя, ирод окаянный! За икону нашу поруганную… За отношение к Всевышнему… За добро наше к тебе… Гореть тебе в аду вечным пламенем, а в оставшейся жизни – гнить колодой трухлявой до самой смерти в гонении, вдали от людей!
– Но ты, тухлая жаба! – подвязывая штаны, выкатил глаза Ванька. – Не тебе меня проклинать! Я сам хозяин и знаю, что меня ждёт! – наступая и грозя. – Будешь мне тут… да я тебя… – схватился за кобуру, вытащил револьвер, приставил ствол ко лбу Глафиры, – вот щас нажму на курок, и все мозги твои прокисшие вылетят! И ничего мне не будет!
Родственники постарались успокоить обоих. Степан потянул бабку в дом, Володька преградил Ваньке дорогу на крыльцо. Тот остановился, закрутился на месте, но сделать ничего не мог, противник был на полголовы выше, с огромными кулаками и широкими, налитыми плечами. Несмотря на то, что Ванька был старше молодого Мельникова на семь лет, он всё же боялся его, потому что был не раз бит им в недалёком прошлом, и хорошо помнил его крепкий удар.
– Уж вы мне!.. Да я вас всех!.. Знаете, что бывает за такое? Да за такое дело… – размахивая револьвером, не зная, как поступить в этой ситуации, орал злой Иван.
– И что бывает? – спокойно, с холодком в голосе спросил Володька.
– Да за такое дело – тюрьма! Да за такое дело – на север ссылают! – подскочил к Анне, схватил за рукав платья. – Или мне напомнить, кто твой муж? Как он с колчаковцами против красных бился? – Понизил голос: – Да стоит мне только Глухарёву сказать, как вы тутака белых укрывали, вам сразу прямая дорога…
Анна почернела. Правду Ванька говорит. Во времена смуты муж Анны Константин Сухоруков воевал против советской власти.
– Что молчишь, белая стерва?! – скалится Ванька. – Речи лишилась? – И к Никифору Ивановичу:
– Может, напомнить, как вы зятька с товарищами подкармливали?!
Молчит Никифор Иванович. Страшные мысли в голове порхают: «Откуда Ванька всё знает?» Насторожились Мельниковы. Анна с опущенными руками слезами мочит лицо, Степан с Володькой между собой переглядываются, а Ванька с Петькой, почувствовав преимущество, продолжили со спокойным видом укладывать в телегу зерно, мёд, масло.
– И тако же мне! – погрузив добро, довольно усмехнулся Ванька, подсовывая Никифору к лицу кулак. – Пока я вашу тайну знаю – вот вы у меня где! И не сметь мне боле проклятиями да Богом пугать. Я и без того пуганый.
Бродниковы уехали. Никифор Иванович тяжело вздыхал, угрюмо смотрел на домочадцев. Он понимал, что такие отношения добром не закончатся, но изменить что-то было невозможно. О примирении не шло речи, нет такой черты у Мельниковых – угождать и подхалимничать. Да и кому?!
После этого случая братья немного остыли, а может, это всего лишь показалось. Изредка посещая мельницу, они брали очередную дань «в фонд государства», выдавали какие-то расписки, но ссору не затевали, стараясь продлить своё безбедное существование как можно дольше.
Десять лет прошло с введения ВЦИК от 21 марта 1921 года декрета о продналоге взамен продразверстки, который взимался «в виде процентного или долевого отчисления от произведенных в хозяйстве продуктов, исходя из учёта урожая, числа едоков в хозяйстве и наличия скота в нём. И устанавливался как прогрессивный налог, с усилением тяжести обложения для кулацкой части деревни. Хозяйства беднейших крестьян от продналога освобождались».
Всё это время Мельниковы исправно отдавали положенные пуды зерна и килограммы мяса. Самим на еду хватало. Может, всё ещё было бы не так плохо, можно было прожить большой семьей в достатке до весны, если бы не неожиданное появление отряда продовольственной развёрстки под началом комиссара Глухарёва. Ничего не объясняя, они реквизировали две трети запасов зерна и муки, оставленных на еду до следующего урожая.
Выписывая расписку, Глухарёв сурово молчал. На слёзы женщин и скупые вопросы мужчин о дальнейшем он не отвечал. Братья Бродниковы усмехались:
– Проживёте! На мельнице под полатями мучной пыли много… Да два поля на угорье не убраны.
Сидят отец и сыны Мельниковы у пруда, смотрят, как нарядный селезень перышки чистит. Как изменить сложившееся положение в лучшую сторону? Убрать два поля с пшеницей – заберут Ванька с Петькой, не убрать – пропадёт зерно. Куда ни кинь – всюду лапоть драный. Хорошо, что вчера рано на рассвете успели вывезти и спрятать в тайге шестьдесят пудов пшеницы и ржи с мукой. Если понемногу брать из тайника, можно как-то протянуть до созревания черемши.