Маша бежала прочь от своего дома к добрым людям. От злой мачехи, от ненавистных сводных братьев. Где-то глубоко застонала мысль о крохотном Егорке. Однако возвращаться было поздно.
Проклятие бабки Глафиры
Одиноко взбрехнула дворовая собака. За ней повторила ещё одна, залилась предупредительным звоном, вытравила злобный характер на черноту ночи. Лай становился настойчивее, яростнее. Сомнений не было: рядом с домом кто-то есть.
Проснувшись, Матрёна Захаровна толкнула мужа в бок:
– Слышь ли, собаки лают. Кто-то ходит…
– Слышу, чай, не глухой, – отозвался Никифор Иванович.
– Встань, поди, спроси, кому что надо. Может, опять вернулись…
– Вот те надо, иди и спрашивай! – сердито отозвался муж, накрывшись одеялом с головой.
Матрёна Захаровна притихла: если медведь, то сам уйдёт, а если человек, то докричится. Ей не хотелось вставать с тёплой постели, выходить во двор в прохладную ночь. Ждала, когда угомонятся собаки, но те и не думали об этом: наоборот, напирая к воротам, лохматые сторожи давали понять, что за заплотом кто-то есть.
– Степан! Слышь ли? – громче заговорила Матрёна Захаровна, призывая старшего сына.
За нетолстой, дощатой стеной послышалась возня. Невестка Анастасия перевернулась на другой бок, толкнула мужа, после чего до ушей матери долетел глухой, сонный бас:
– Чего еще, маманя?!
– Слышь, Стёпка, собаки битый час лают. Сходи на крыльцо, посмотри, хто там.
– Пусть Володька сходит, – нехотя отозвался тот и передал дальше: – Вовка! Подымайся! На двор сходи, собаки лают.
На втором этаже дома – тишина. Возможно, брат спал и не услышал просьбы, а может, не хотел подниматься вовсе. Так или иначе, пришлось вставать Степану, с недовольным кряхтением он вылез из-под тёплого бока жены и, шлёпая по полу, направился к выходу.
– Керосинку не зажигай, сначала так спроси, хто там… – напутствовала сына мать.
– Сам знаю, – отозвался Степан и скрипнул дверью в сенях.
Его не было долго. За это время лай псов усилился. Снаружи бухал голос Степана, который недолго кого-то о чём-то спрашивал, а потом вернулся назад, в избу.
– Хто там? – в тревоге спросила Матрёна Захаровна.
– Не знаю, – отозвался Степан в темноте, следуя к кадке с водой. – Кто-то пищит за воротами. То ли зверёныш, то ли детёныш.
– Во как! – соскакивая с кровати, рассердился на старшего сына Никифор Иванович. – Ты что же, определиться не можешь, кто голос подаёт?!
Отец зажёг лампаду, снял со стены ружьё, вышел на улицу. Залив в себя берестяной ковш воды, Степан последовал за ним.
Прохладная по-осеннему августовская ночь бодрит свежим воздухом. Гранёные горы очерчивают границу неба и земли. Притихшая, чёрная тайга сонно молчит. Где-то в стороне гудит, вращая мельничное колесо, густая вода. Впереди шумит быстрая река.
Несмотря на позднюю ночь, человеческий глаз хорошо определял всё, что находится вокруг. Мерцающие звезды давали достаточно света, чтобы рассмотреть дорогу за речкой, хлебные поля на угорье и большой кедр за насыпной дамбой.
У высоких ворот крутятся собаки. Сторожевые псы дают сигнал, что за оградой кто-то есть и, похоже, не зверь… Никифор Иванович и Степан друг за другом проследовали к воротам, остановились. Отец спросил:
– Кто там?!
Тишина. Однако собаки не отступаются, рвут доски, копают землю, пытаясь добраться до чужака. Мужчины постояли некоторое время, пожали плечами. Степан щёлкнул курком ружья, сурово заявил:
– А ну говори – кто?! А то щас враз картечь через доску отправлю!
В ответ – не то мышиный писк, не то лёгкий стон телёнка. Прислушались, родственники поняли, что плачет ребенок. Послышался робкий, захлёбывающийся слезами голосок:
– Не стреляйте, дядечка… Откройте, ради Христа! Это я…
– Кто это ты? – уже мягче переспросил Степан.
– Маша.
– Какая такая Маша? – переглянулись отец и сын. – Ты одна?
– Одна я… с собакой.
Степан передал Никифору ружьё, закрыл в пригон собак. Никифор Иванович открыл ворота:
– От-те раз!.. Ты чья же енто такая будешь? Что же это ты по ночам блудишь? А не ты ли сегодня нам в тайге встретилась? Уж не Михаила ли Прохорова дочка?
За вопросами и ответами все трое прошли в ограду. Степан запустил Разбоя. Никифор Иванович взял девочку на руки, поднялся на крыльцо. К тому времени, встав с постели, Матрёна Захаровна зажгла ещё одну керосиновую лампу, увидев Машу, всплеснула руками:
– Бат-тюшки святы! Это чья же ты будешь? Откуда на ночь глядя? Да как же так по такой дороге? А коли медведь встретится?
Маша начала свой грустный до слез рассказ. К тому времени на кухне собрались почти все Мельниковы: жена Степана Анастасия, старшая дочь Анна, младший сын Владимир. Последней, сгорбившись, вышла девяностолетняя мать Никифора Ивановича, бабка Глафира. Для полного состава семьи не хватало детей, которые в это время крепко спали.