– В конце мы собираемся заехать на Крит, и было бы глупо упустить такую возможность, – продолжала она.
София была очень сдержанным человеком: она мало улыбалась, редко выказывала свои чувства, почти никогда не обнимала детей. Наверное, поэтому после слов дочери ее охватило желание найти предлог для отказа. Однако что-то ее остановило. Маркус не раз говорил ей, что Алексис навсегда останется их ребенком, но от матери она рано или поздно отдалится. София всегда энергично не соглашалась с этим замечанием, но в глубине души признавала его справедливость. И теперь, видя перед собой взрослую, независимую женщину, она окончательно убедилась в правоте мужа. Вместо того чтобы решительно сменить тему, как она делала всегда, когда разговор касался ее прошлого, София молчала, неожиданно для себя испытав прилив теплых чувств: желание дочери узнать побольше о своих корнях было вполне естественным, и даже более того.
– Да, наверное… – нерешительно проговорила она. – Наверное, можно.
Изумленная Алексис задержала дыхание, боясь, что мать может вдруг передумать.
София уже более уверенно продолжала:
– Тебе и впрямь выпала замечательная возможность побольше узнать о своих корнях. Я дам тебе письмо для Фотини Даварас, она хорошо знала моих родных. Наверное, она уже довольно старая, но зато прожила в деревне, поблизости от которой я родилась, всю жизнь. Она замужем за хозяином местной таверны, так что тебя там хорошо встретят.
Алексис буквально светилась от радости.
– Спасибо, мамочка! – воскликнула она. – Кстати, а где находится эта деревня? Скажем, относительно Ханьи?
– Она расположена на восток от Ираклиона, примерно в двух часах езды, – ответила София. – Так что поездка от Ханьи займет у вас четыре или пять часов – почти полдня. Уже должен прийти папа, поэтому я напишу Фотини позже, когда мы вернемся из таверны. Кроме того, надо будет показать тебе на карте, где находится Плака.
Раздался громкий стук в дверь. Это означало, что домой вернулся Маркус – он ездил в университетскую библиотеку. Посреди коридора стоял его пухлый кожаный портфель. Он был сильно затерт, почти все швы на нем разошлись, и из них торчали бумаги. Маркус носил очки, но производил впечатление настоящего медведя. У него были густые седые волосы, а весил он, вероятно, столько же, сколько его жена и дочь вместе взятые. Когда он увидел Алексис, сбегающую по лестнице, его лицо осветила радостная улыбка. Алексис оттолкнулась от предпоследней ступеньки и, взлетев, очутилась прямо в объятиях отца – как она это делала всегда, начиная с трехлетнего возраста.
– Папа! – воскликнула она.
Но даже это простое приветствие было, пожалуй, излишним.
– Золотая моя девочка… – проговорил Маркус, обнимая ее так крепко и одновременно нежно, как это могут делать лишь отцы очень крупного телосложения.
Вскоре они отправились в ресторан, расположенный в пяти минутах ходьбы от дома. Таверна «Лукакис» стояла в ряду роскошных кафе, чрезмерно дорогих кондитерских и модных ресторанчиков в стиле «фьюжен», но выделялась среди них своим постоянством. Она открылась еще до того, как Филдинги приобрели по соседству дом, а за время ее существования неподалеку успело возникнуть и уйти в небытие более сотни магазинов, ресторанов и забегаловок. Хозяин таверны Григорис поприветствовал Алексис с родителями как старых друзей. Их посещения были настоящими ритуалами, поэтому он знал, что будут заказывать его посетители, еще до того, как они расселись. Как обычно, Маркус, София и Алексис вежливо выслушали рассказ об особых блюдах этого дня, после чего Григорис, по очереди повернувшись к каждому из них, торжественно произнес:
– Блюдо дня, мусака, стифадо, каламири,[1] бутылка «рецины» и большая бутылка газированной воды.
Они кивнули и дружно рассмеялись, когда хозяин с деланно недовольным видом отвернулся, якобы обиженный тем, что они не приемлют новых блюд.
Говорила в основном Алексис – кстати, это она заказала мусаку. Она рассказала об их с Эдом планах на отпуск, а отец, заказавший каламири, время от времени вставлял замечания, рекомендуя посетить то или иное место археологических раскопок.
– Но, папа, ты же знаешь, что Эда не очень интересуют развалины! – хмуро заявила Алексис.
– Да знаю я, знаю, – спокойно ответил Маркус. – Но побывать на Крите и не увидеть дворца в Кноссе может только невежда. Это все равно что поехать в Париж и не удосужиться посетить Лувр. И это должен понимать даже Эд.
Они все отлично знали, как снисходительно Эд относится к понятию «высокая культура», и всякий раз, когда разговор касался приятеля Алексис, в голосе Маркуса начинали звучать легкие нотки пренебрежения. И не то чтобы ему не нравился Эд – его отношение даже нельзя было назвать неодобрением. Эд принадлежал именно к тому типу мужчины, которого каждый отец хотел бы заполучить в зятья, тем не менее когда Маркус представлял будущее дочери с ним, то каждый раз испытывал нечто вроде разочарования. София же, наоборот, буквально обожала Эда. Он был воплощением всего того, о чем она мечтала для дочери: респектабельности, надежности, уверенности в себе и в будущем… У Эда было даже нечто вроде фамильного древа: по его словам, кто-то из его предков принадлежал к английской аристократии, хотя Алексис считала это утверждение весьма сомнительным.
1
Мусака – рубленая баранина по-гречески – с баклажанами и под острым соусом; стифадо – тушеное мясо с овощами и специями; каламири – нарезанная каракатица с зеленью.