Внезапно вдалеке раздается приглушенный рев. Вид моря меняется. Точно набирая силы для наступления, волны ускоряют свой бег. Они рвутся прямо на остров, который уже настолько близко, что видны взлохмаченные кроны пальм, зеленым пламенем развевающиеся по ветру. Остров противится этому страшному напору волн. Он ощетинился двумя рядами черных утесов, напоминающих зубцы крепостной стены; они охраняют берег, такой низкий, что море могло бы затопить его первой грядой волн, если бы не зубцы этих прочных подводных укреплений… Волна за волной мчится к утесам и, обрушиваясь на них, разбивается в пыль. Атака не стихает… Море кипит, пенится, белые брызги взлетают к небесам. Море ведет битву с землей, битва эта длится века, не принося результатов. А за грохочущей полосой воды – атолл, тихий, спокойный, и прекрасный. Он круглый, как кольцо, хрупкий, словно крылышки мотылька. Внутри него под лучами полуденного солнца сверкает неподвижное изумрудное зеркало лагуны.
Шхуна сражается с волнами. Ведь есть только один узенький проход, и лишь через него, прорвавшись сквозь неистовство прибоя, можно попасть внутрь атолла. Стоит чуть-чуть отклониться в сторону – и шхуна превратится в щепки. Проход, что ведет в тихую заводь острова, так же узок, как путь к сердцам людей. Сейчас шхуна в разгаре борьбы со стихией. Несутся громкие приказы с капитанского мостика. Еще секунда – и нос шхуны попадает в струю прозрачной воды, бегущую стремительно, как горный поток. Мимо бортов шхуны проносится берег. Вот под носом шхуны что-то глухо зашумело, и она замерла в ослепительном сиянии дня.
Перегнувшись через борт, Франтик смотрит вниз, на дно лагуны. На глубине тридцати метров изумительно четко видна подводная жизнь. Дно покрывает бархатный ковер топазовых, оранжевых, темно-фиолетовых, розовых водорослей, анемонов, кораллов; там и тут разбросаны причудливые раковины; пурпурные рыбы с веерообразными в сине-желтых полосах плавниками скользят в прозрачной воде, под ними шевелятся удивленные раки-отшельники и взъерошенные тела коричнево-бурых морских звезд. Вот под бортом шхуны тенью промелькнула какая-то большая серебристая рыба; вода взволновалась, словно тысячи ослепительных молний прорезали глубину, и она закипела золотом и пурпуром. И снова спокойна лагуна в первозданной неподвижной прозрачности, подобная зеркалу, в которое смотрятся небо и пальмовые кроны несказанной красоты. А когда посмотришь перед собой, видишь лишь узкую янтарно-желтую полосу песка, правильным кольцом замыкающую со всех сторон этот удивительный мир. Где-то над ним в бездонной глубине небес единственное причудливой формы облако отбрасывает свою розовую тень на синеву безбрежных просторов.
Атолл…
Франтик открыл глаза. Не лагуна была перед ним, а облезлая доска кухонного стола. Не розовое облако, а тетушка Каролина. Судя по выражению тетушкиного лица, мысли ее далеки от пассатов, лагун, атоллов, шхун и тому подобных вещей. Она преспокойно сидит на стуле, ловко перебирает пальцами спицы, из-под которых сползает вниз полосатый носок, похожий на ленивого змея.
– Тетушка!
– Что тебе, Франтик?
Как мы видели, Франтик грезил наяву. А теперь, решившись убедить тетушку Каролину в том, что мир полон удивительных чудес и неожиданностей и она должна сгорать от нетерпения узнать их, быть готовой мужественно вынести все испытания, а не сидеть равнодушно у стола, он вдруг понял, что начать этот разговор не так-то просто. Будь это, к примеру, соседский десятилетний Пепик Паздера, он в два счета соблазнил бы его романтикой Южных морей. Но дело касалось тетушки Каролины, и Франтик чувствовал, что здесь он столкнется с трудностями. Вопросительный взгляд тетушки был обращен к нему уже продолжительное время, и ничего больше не оставалось, как смущенно выдавить из себя:
– Тетушка, зачем вам столько носков?..
– Зачем? Шерстяные носки – полезная вещь, мальчик, – спокойно и веско ответила тетушка. – Они всегда пригодятся. Я начала их вязать двадцать лет тому назад, когда мой дорогой Арношт отправился бродить по белу свету. Ведь он мог в один прекрасный день вернуться, и тогда носки ему бы понадобились. Как видишь, Франтик, я была права. Если бы я находилась рядом с ним, они бы пришлись ему кстати. Разве ты не помнишь – в завещании написано, что у него, бедняжки, было всего-навсего три пары носков, да и то бумажных!
Тетушка прослезилась и, шмыгнув носом, прибавила:
– Теперь-то они ему больше не нужны. Ну, пускай неграм пойдут.
– Неграм? Ой, тетя, они ведь не носят носков!
– Не носят? Ну ладно. Начнут носить. В завещании сказано, что я должна заботиться о душе и о теле этих добрых людей. Я вот что тебе скажу, Франтик: когда у человека ноги в тепле, он совсем по-другому себя чувствует. У него сразу на сердце веселее становится. Помню, как-то в костеле начали у меня зябнуть ноги. Мне стыдно тебе признаться, но я из-за этого даже молиться не могла. Все время думала о своих ногах. И так что ни возьми, Франтик. Хоть я женщина и необразованная, но скажу, что все мы люди грешные. Нам нужны удобства. Таков уж человек.
Франтик легонько вздохнул. Он видел, что разговор на подобную тему может увести его в сторону от первоначального намерения – рассказать тетушке, какие приключения случаются в жизни.
– Как же так, – продолжал он, – ведь там все время жарко и ноги никогда не зябнут. А когда люди хотят есть, то рвут бананы. И в бога негры не верят.
Это были сильные аргументы, но на тетушку они не произвели впечатления. Прервав вязанье, она снисходительно взглянула на своего племянника и спокойно сказала:
– Так они во что-нибудь другое верят. Это не так важно. Я знала в Глубочепах одну женщину, по фамилии Шпанигелькова, она молилась младенцу Иисусу. Купила его фигурку и все кутала в разные лоскутки, чтобы он не замерз. Рядом с ней жила Юрашкова, так она из зависти тоже купила себе младенца Иисуса, только наряжала его в парчу. Одно время нельзя было достать картошки – это когда война была, – так они обе молились своим младенцам Иисусам и просили их помочь горю. Пани Шпанигельковой и взаправду удалось разыскать картошку. «Ну и дура же я! – сокрушалась пани Юрашкова, когда узнала об этом. – У людей вон младенец Иисус в ситце ходит – и то помогает достать картошки, а я ряжу своего в парчу – и мне ничего!» С тех пор она перестала молиться младенцу Иисусу, продала фигурку и начала молиться деве Марии. Как видишь, Франтик, человек всегда должен во что-нибудь верить. Что до меня, то я, пожалуй, верю в человека. Если человек справедлив, если у него доброе сердце, если он не лжет, не скопидомничает – это великое дело, на такого человека каждый может положиться. Я всего лишь простая женщина, но в людях никогда не ошибаюсь. И в этих неграх тоже не ошибусь. Может, мы с ними лучше поймем друг друга, чем с пани Юрашковой, которая сначала младенца Иисуса наряжала в парчу, а потом взяла да и продала.
Франтик опять вздохнул. Право, трудно было остановить тетушку, если уж она решила высказать все, что думает. Даже его замечание, что негры на острове Бимхо все поголовно людоеды, не вывело ее из равновесия.
– Людоеды!.. – воскликнула она с презрением, а затем, подсчитав петли на изумрудной полоске носка и убедившись, что пора спускать, добавила: – Признаться, Франтик, я еще ни разу в жизни не встречалась с людоедами. Но здравый смысл говорит мне, что людоед сначала убивает врага, а потом уж его съедает. У нас тоже нередко случается, что человек убивает человека, только, правда, не ест его. Хотелось бы знать, чем же это лучше – ведь и в том и в другом случае кто-то кого-то убивает. А разве не это самое главное? Я хоть и не читаю газет, но знаю – у нас за эти войны столько людей поубивали, что просто позор. Бедняги-людоеды наверняка не могут убить так много, если они должны обязательно съесть свою жертву. Кабы на то моя воля, я бы приказала, чтобы на войне обе враждующие стороны поедали всех своих убитых врагов. Будь спокоен, Франтик, они бы живо унялись. Ведь белые люди предпочитают печеного карпа, блинчики и свинину с капустой…