Один же из посетителей – так просто сверлил незнакомку глазами, напоминавшими раскалённые угли. На нём были однотонная футболка и линялые джинсы. Это был сексуальный маньяк Хонки Тонк. В руках у него была металлическая, замысловато изогнутая рама, а на плече висел колчан, полный стрел. Никто этому не удивлялся – в городе многие занимались спортом, чтобы продлить себе жизнь.
Как вдруг Хонки Тонк достал одну стрелу и наложил на раму, оказавшуюся блочным луком. Коротко свистнула тетива. Стрела в мгновение ока перелетела зал, извергнув фонтан брызг из груди Маргариты и фонтан визга из её горла.
Маргарита вскочила и зигзагами побежала вперёд, опрокидывая стулья. Трепыхалась окровавленная шаль. Потом Маргарита наткнулась на стойку и упала. Более не в силах визжать, она корчилась и хрипела на полу, засунув одну руку в рот и прокусив её до мяса, а другой с треском разрывая платье на груди. Когда она испустила дух, немногие, кто мог смотреть в её сторону видели, что гибельная стрела торчит чуть выше совершенно голой левой груди, лишь несколько кистей от шали касались её.
Хонки Тонка держали за руки и за ноги. В дверях показались полисмены и врач.
Всё это, правда на общем плане и не в лучшем качестве, спустя час увидели по заморскому новостийному телеканалу Анна и Конрад. Плохонький ресторанец, как и почти все общественные места за бугром, был оборудован видеокамерой. Скороговоркой верещал по-забогурному диктор за кадром. Журналисты сработали оперативно. Тем более, уже были установлены личности и покойницы, и её убийцы, который не сопротивлялся, а лишь блаженно и виновато лыбился.
Анна скрестила руки за головой и до скрипа стиснула зубы. Конрад опустился перед экраном на корточки и полушептал:
– Туфта! Постановка! У них преступности нет, так они, на потребу публике преступления инсценируют… Но… почему, почему именно этот сценарий? Как узнали?
– Это не туфта, – также полушёпотом ответила Анна. – Это судьба.
Потом она бросила руки на колени и быстро сказала.
– Неужели органы так быстро мстят?
– Пустое, – прохрипел Конрад. – У них нет мощностей для мщения. Низовая инициатива масс, – и вновь что-то забормотал.
Анна, теряя тапки, ринулась вон из телекомнаты.
Из Интернета знал Конрад, что животрепещущее отношение к Стране Сволочей за границей, на которое уповал покойный Профессор, сходило на нет – институты сволочистики один за другим закрывались, подрастающие поколения сволочной язык не жаловали, да и эмигрантские детишки учились исключительно вместе с аборигенами. Ведь эмигранты-сволочи не объединялись в землячества, каждый на свой страх и риск стремясь к внедрению и растворению, сиречь интеграции и ассимиляции. Потому и вспыхнувший было интерес к трагедии Маргариты фон Вембахер – лишь разовый всплеск накануне летних каникул.
Десять минут спустя он натянул фуфайку, обулся и выскочил за ворота, чтобы прошвырнуться по посёлку. Поверх зеленеющих дерев он увидел зарево и чёрный чадящий столб дыма прямо по курсу. Его обгоняли старухи и дети, жаждущие поглазеть на пожар. Он тоже ускорил шаг. Запах гари всё сильнее ударял ему в нос, а если бы обоняние ему не отшибло постоянное курение, он бы ощущал его уже у себя на участке.
Толпа зевак сгрудилась вокруг горящего здания, не страшась ни сыплющихся искр, ни дымных струй. Пожарных не было – в малопрестижную команду давно никто не шёл, да и местные палец о палец не ударяли, чтобы сбить пламя или хотя бы локализовать его. Вернулись изначальные времена, когда к пожарам относились как к проявлению воли Господней и никому даже в голову не приходило их тушить.
Горел серпентарий. Пронзительно голосила его хозяйка. Обитавшие в нём гады, как шептались в толпе, предварительно были отпущены на все четыре стороны. Отпущены деревенскими – те и не скрывали, что именно они подожгли дачный очаг культуры. Деревня объявила войну культуре как ненужной конкурентке Традиции – объявила во всеуслышанье; доблестный гогот и ухающий ритм эйсид-хауса сплетались с треском разрываемых перекрытий и рушащихся балок.
– Мотайте отсюда, оккупанты! Это наша земля! Всех подожжём!
И что-то ещё, вроде пресловутого «Сяо бие».
В канаве лениво переливались и перекатывались чьи-то упругие кольца.
Конрад понял, что прогулки не выйдет.
Назад, на Остров.
За повёрнутой к пожару, удаляющейся спиной Конрада обвалилась центральная опора серпентария. Огонь перекинулся на соседнее здание. Выли погорельцы. Выл рэйв.
Дым Отечества стелился по округе, приятно щипал носоглотку. Конрад лихорадочно тасовал документы своего ведомства. Он искал бумагу, в которой значилась дата решающей расправы деревенских с дачным посёлком, включая дом Клиров с Волшебной Комнатой.
Он нашёл её. Показания лидера «деревенской» группировки, снятые за день до отъезда Петцольда, после очередной кровопролитной битвы с «дачными». На тридцать первое мая – последний день лета – планировалась широкомасштабная демонстрация силы, а на первое июня – День защиты детей – полное уничтожение посёлка с его главными достопримечательностями – ненавистным детдомом и не менее ненавистным домом проклятущих снобов и гордецов Клиров. В последнем, кстати, собрано до фига дорогостоящего, но никого из «деревенских» не греющего барахла, которое можно переправить за кордон и на котором «деревенские» сколотят себе стартовый капиталец для последующих бизнес-проектов.
Тридцать первое мая было сегодня, первое июня – завтра.
Вечерело.
Этим дымным вечером свеженазначенный полицай-комиссар выкурил суточную норму сигарет.
(Конрад лежит на диване, белея из-под одеяла фрагментами голого торса. Входит Анна со свечой в руках. На ней белая кружевная ночная рубашка, и поверх оной – шаль. Конрад делает резкое движение, метнувшись всем телом под одеяло. Лишь рука с горящей сигаретой выглядывает наружу).
– Вы всё скребётесь, это невозможно… – прошептала Анна.
– Хотите спеть мне колыбельную? – спросил Конрад.
– Я… я открою окно… накурено как…
– Не надо открывать окно, – гаркнул Конрад. – Ну… Я жду колыбельную.
– Конрад, осталась бутылка вина. Хотите?
– Мучительница! Вопросики тоже…
Конрад вскочил, сверкнули лоснящиеся от спермы трусы. Анна извлекла из-под шали бутылку.
– Не хотите предложить мне сигарету?
Конрад не хотел, но предложил.
– Вам… не помогают таблетки?
– Я просто не пил их сегодня.
– Они не более опасны, чем ваши сигареты…
– Я знаю.
– Что с вами?
– А с вами?
Анна пробовала пускать дым колечками, не выходило.
– Расскажите что-нибудь, Конрад. Я знаю: скажете – нечего…
– Ну, если очень постараться, будет чего. Но будет ли вам интересно?
– Простите меня, если…
Конрад рухнул на диван, сделал почти эпилептическую дугу и простуженным волком завыл: «Уууууу…»
– Конрад, простите меня.
– Уууу… – пока хватило дыхания, а хватило, разумеется, ненадолго. – Вас? Помилуйте! Я никого не прощаю: никто не виноват.
– А… ну да, вы же не человек. – «Откуда знает?» – Откройте, наконец, бутылку, не человек. Вот штопор.
Конрад вполне по-человечески откупорил бутылку.
– Я настаиваю, чтобы вы приняли мои извинения.
– Приму. К сведению.
Анна с размаху погасила сигарету и прокудахтала:
– Вы… хотите сказать… я веду себя, как глупая девчонка?
– Ничего не хочу сказать. Что, тянуть из горла будем?
– Вы не хотите сказать… что вы хотите меня? – вульгарно-бульварно сказала Анна и – фокус-покус: откуда-то из-под подола ночной рубашки появились два маленьких фужера.
– Вглядитесь – под моими трусами тишь да гладь. Изобрели бы лучше тост.
– Конрад… можно подумать, к вам каждую ночь…
– Анна, вы меня в петлю толкаете? В петлю нельзя. Мне именно сегодня – никак нельзя. Ждёте моей инициативы – для начала предлагаю брудершафт.