– О чём вы?.. Какую петлю? – Анна поддела оголённой мякотью руки локоть Конрада. – Я не понимаю… столько жить под одной крышей со смазливой бабой и ни разу не полезть в петлю… Я просто восхищена…
– Уууу, не метите пургу… Кто ж этим восхищается… Это – признак…
– Знаю, кое-кто называет это «комплексом»…
– Мгм, – сказал Конрад, замыкая кольцо и выпивая. По усам потекло, в рот не попало. – Ты спятила?
– Да… я…
– Ложись, – застонал Конрад, кидая фужер об пол – тот разбился. – На счастье…
И Анна легла.
Конрад вставил новую сигарету в рот.
– Раздевай меня… – сказала Анна.
– Да тут особо нечего раздевать… – сказал Конрад, смотря на противоположную стену и лишь отросшими когтями босых ног ощущая шёлк рубашки. Шаль висела на стуле, накрывая начатую бутылку и переполненную пепельницу.
– Командуй, – просила Анна. – Дело в том, что я… я… девушка.
– Фигня, – невозмутимо дымил Конрад. – Ну а я – мальчик.
Анна подтянулась на локтях.
– Как?.. Ты же был женат… Дважды…
– Ну да. А как ты думаешь – почему? Думаешь я был прям совсем козёл, не понимал… что из меня за супруг? Трахаться хотел…
– И что?.. Для этого обязательно надо было под венец?
– Ну, не одна же ты на свете…
– …двинутая?
– Угу. Со мной только такие и водились. Мамаши воспитали: до свадьбы не давать…
– Ну!.. Ну а после свадьбы?
– Ну а там – в первом случае редкий вариант вагинизма, во втором – обычная функциональная импотенция.
Анна не переспросила – всегда была в ладах с латынью.
– Импотенция как таковая была у меня с полгодика… Колёса! А дальше… дальше – психологический порог. Вне постели, пардон, стоит – не повалишь, а как легли – повис.
– Ну а к врачу?..
– Ой, видел я их, сколько ты воробьёв… А что врачи? Что они могли? Они внушали: ты большой, сильный, хороший, можешь… а я маленький, слабый, плохой… И обратного мне никто доказать не мог.
– Тебе нужны были доказательства?
– А по-твоему – молитвы?
Конрад уже докурил и лёг рядом с Анной, не касаясь её. На спину, руки за голову. Перевернуться на бок его заставил странный, не слыханный им прежде звук.
Анна плакала.
Не плакала – почти хныкала. Искажённое хныканьем лицо школьной отличницы, обиженной двоечником, пыталось было занавеситься густыми чёрными волосами от постороннего взгляда. Бретелька ночнухи съехала, Конрад осторожно тронул коричневый родимый островок на оголённой спине. Анна дёрнулась, как ужаленная.
– Отчего, – сказал Конрад на одной глухой ноте.
Он приобнял Анну и легонько прижал к себе.
– Хотя нет... – задумчиво произнёс Конрад. – Был один случай. Ещё в школе. Не знали мои родители, что делать с запойным моим онанизмом. И стали искать мне женщину. Опытную, в возрасте. Чтобы всему научила, типа. Нашли. Ей лет сорок было. Провёл я у неё целую ночь – и всё без толку. Не вставало, хоть отруби. Я – истерить. Она мне сопли подтирает. И лишь под утро отважился я рассказать ей о своей особенности. Накинула она шаль, и... И тут сразу всё получилось, хотя я сам и не понял, как. Всё в какие-то секунды кончилось.
– И больше ты с ней не повторял?
– Старая она была, страшная, с усищами... Но главное не в этом. Стыд меня заел, совесть одолела. За истерику, за то, что только с подачи родителей что-то могу, ну а пуще всего – за «особенность». С тех пор ничего и ни с кем...
– А как её звали?
– Дай Бог памяти... Нетти. Редкое имя.
– А фамилия её была – Лауман…
Конрад отдёрнул от Анны руку, словно обжегшись.
– Вот как… Это Маргарита тебе рассказывала?
Анна еле заметно кивнула.
– И через девять месяцев родился Стефан?
Анна едва моргнула.
– И у меня никогда не будет внуков?
Анна погладила ладошкой тряпичный член Конрада, отняла руку и отрицательно покачала головой.
Конрад вытянулся и затих.
Анне видится:
Конрад – старый плешивый ребёнок, бояка – чёрная собака, жадина-говядина, ябеда-корябеда, затравленный отличник, для самоутверждения нажравшийся на похоронах любимой тёти, которая упрямо, но безуспешно пыталась научить его играть гаммы…
– Ты же одно время жил с ней, с Нетти, – через некоторое время сказала Анна. – Она обещала познакомить тебя с твоим сыном. Помнишь?
– Угу, – сказал Конрад в подушку. Он ничего не помнил, но припоминал.
– Обещала – и не знакомила. Она тебя так шпыняла и гнобила, что ты предпочёл об этом забыть.
– Предпочёл, – сказал Конрад. – Это было хуже армии, где я, кажется… всё-таки не был. Но она втоптала меня в плинтус, глубже некуда. За неумение заработать, за беспомощность в быту, за приступы истерической агрессии… Дрессировала всячески… Обратила в рабство… Она блестяще давила на самую слабую мою точку – чувство вины, и я действительно чувствовал себя виноватей некуда. И так почти три года. Бешеная, мстительная мегера… Насилу я сбежал от неё, только когда понял – вина моя неизбывна, и сына мне не видать никогда…
– Но тем не менее ты, Конрад, так и не свалил за кордон. Моему папе ты это объяснял некой епитимьей за грехи твои тяжкие, а на самом деле у тебя – заложник-сын, а вовсе не епитимья.
– Да, я как-то видел заглавие на книжном развале: «Настоящие мужики детей не бросают»… Я, кстати, и под Орёлика-то прогнулся, думая, что сыну своему ещё пригожусь.
– И живя с Нетти, ты был лишён права лицезреть не только сына, но и Маргариту, поскольку старуха боялась за целомудрие дочери. Но та знала от матери о твоей «особенности». О том, что любишь женщин в шалях и со стрелами в груди.
– Люблю! – отчаянно возопил Конрад. – Но ещё больше я люблю размножаться, продолжаться в потомстве, компенсировать здоровым потомством собственную убогость. Я всё терпел от Нетти… потому что подле сына хотел быть.
– Но…
– Никаких «но», – горячо заговорил Конрад, откидывая одеяло и садясь на диване. Складки на его брюхе дрожали. – Ты в самом деле собираешься зачинать обречённых? Которых завтра же финским ножом из твоего чрева вырежут? Завтра придут эти. И пиздец вашему Острову Традиции. Океан хаоса поглотит его.
Конрад соскочил с дивана и, спотыкаясь о кипы бумаг, сделал круг по комнате. Он потрясал крепко сжатыми кулаками.
– Вот я им ужо! Я им закачу Армагеддон.
– Постой… Ты же видел, как я могу их укротить. Как Франциск Ассизский губбийского волка.
– Они неукротимы. Особенно когда в стаде.
– Полно, Конрад. Вурдалаки обижают только тех, кто в них верит.
Но Конрад не унимался.
Тихим, тоненьким голоском, так не свойственном ей дневной, Анна принялась путано рассказывать о своей жизни. О том, какие издевательства пришлось ей пережить в школе. О том, как переиграла руку и вынуждена была отказаться от консерватории. О том, как училась на вечернем в презираемом ею заборостроительном институте. О том, как перешла в университет и была разочарована узким кругозором сокурсников. О том, как ночи напоролёт читала поэтов, погибавших на дуэлях и бросавшихся с моста в загаженные воды небольших рек, текущих через столицы мировых империй. О том, как занялась восточными единоборствами и предотвратила несколько покушений на свою девичью честь со стороны возбуждённых её прелестями пролетариев. О том, как почём зря отшивала своих непролетарских ухажёров из неосознанного страха перед сексом. О том, что одна лучшая её подруга ушла в монастырь, а другая наложила на себя руки. О том, как несколько раз в решающий момент выдворяла самодовольных кобелей из постели. О том, что всю жизнь ощущала себя «сосудом скверны» с наглухо запаянным отверстием. О том, как снюхалась с криминалом, чтобы тот крышевал их с отцом в загородном саду. О том, сколько сил и средств она в этот сад вбухала. О том, как возненавидела нового жильца с момента его первого появления и как постепенно научилась понимать его и даже прониклась к нему симпатией.
– Противоестественной, – сказал Конрад и присел на край дивана.