Поменяв отцу бельё (пришлось Профессора пару раз деликатно перекантовать), Анна, наверное, ребром поставила вопрос: до каких пор лежебока, только и умеющий что думать о Лысенко и Пол Поте, будет здесь нахлебничать?
Профессор, к огорчению дочери, только смеялся. «Не принимай его всерьёз», – вот к чему сводилась его несерьёзная отповедь. «Перевоспитывай, – хохотал Профессор. – Что оказалось не по силам нашей славной армии, должно быть по силам тебе». И хотя Анна пыталась втолковать, что у неё и без воспитательной работы хлопот полон рот, Иоганнес Клир был насмешливо неумолим. Устрой ему «дедовщину»; с ролью деда справится Стефан, – говорил Профессор. Казалось, он не верил в тотальную бесполезность, а уж тем паче – в безусловную вредность гостя. Анна ушла ни с чем.
Но когда Конрад пожаловал к нему для очередной беседы, Профессор вполне серьёзно сказал ему:
– Если не выполните требование моей дочери, завтра же чтоб духу вашего здесь не было.
– Я постираю, – сказал Конрад. – Духу не будет.
И когда, трепыхая на ветру волосами, решительная и стремительная Анна спешила на битву с огородными вредителями, Стефан тронул её сзади за локоть и обратил её внимание на нежданное обстоятельство:
О чудо! Под дубом, там, где висел рукомойник, сгорбился над лоханью Конрад, запустив руки по локти в пенно-мыльную воду. Не иначе – стирал носки.
Около двух часов Анна провозилась на огороде. Возвращалась под вечер – Конрад всё ещё священнодействовал над тазом.
С тех пор он затевал генеральную стирку при всяком удобном случае. И, разошедшись, отдавался ей целиком, смакуя каждый носок, затирая его до дыр, сдирая кожу на руках. Блаженство рисовалось при этом на просветлённом его лике.
Ибо трудно было найти более благодарное занятие на предмет убийства времени. Недаром особенно полюбил Конрад стирку трусов: бесчисленные греховно-жёлтые пятна принципиально не отходили – ни самое отчаянное полоскание, ни сверхлимитный расход порошка не приближали к заветной цели. Но сам процесс… о, то был воистину источник вечного наслаждения. Харе Кришна, харе Рама!
А то ещё развлечение придумал себе Конрад: выпивал он подряд стаканов десять кипятку, а потом с видом Муция Сцеволы стоически противостоял соблазну сходить по нужде.
До тех пор, пока не начинал постанывать и вертеться волчком. Тогда он по возможности твёрдым шагом совершал марш по дорожкам сада – никак не менее пятидесяти кругов. Когда, казалось, изо всех пор его тела неминуемо должны были хлынуть фонтаны, он, наконец, гримасничая и почти плача, бежал в Кабинет Задумчивости. И приходило избавление…
Ещё Конрада можно было видеть в разных концах сада: то степенно курящего, то неподвижно сгорбленного, то со старой газетой в руках, то прильнувшего ухом к магнитофону. За забор он нос почти не высовывал, и, застукав его праздного то там, то сям, Анна либо Стефан впрягали его для какого-нибудь хозяйственного дела типа подай-принеси, подвинь-подержи, извини-подвинься. В случае невыполнения Стефан на полном серьёзе обещал устроить ему то геноцид, то голокост. Ад – это другие. Жан-Поль Сартр.
Не было случая, чтобы Конрад отказался, сослался на недомогание либо нежелание, высказал сомнение в целесообразности порученного, прокомментировал поручение или хотя бы выказал своё настроение мимикой или жестом. Он послушно кивал и усердно пыхтел над доверенным участком работы. Пока всё не испакостит.
Иногда ввечеру Анна и Стефан играли в настольный теннис или бадминтон. Конрад усаживался поодаль и без устали, как заведённый, вертел головой, дублируя глазами траекторию полёта шарика или волана.
Вот так сидит и то по лбу себя хлопнет, то по щеке, то по руке – любили его комарики, любили и почти не боялись: ведь если он кого из них и убивал, то уже пресыщенного, сполна взявшего от жизни всё, что хотелось, постфактум… И без устали чесался-чесался. И потому был Конрад весь в кровавых пятнах.
А уж во время полунощных бдений он кормил собой целые комариные дивизии. Порой было странно, что в этом неугомонном доноре ещё теплится жизнь.
Зато Конрад узнал, куда вечерами исчезает Анна. Она ходит в баню. Там она, наверно, долго-долго разминает колючим мочалом свои уставшие от дневных забот члены, пласт за пластом сбрасывая с себя огородную грязь, угольную пыль и прочие случайные дары природы, заживляет царапины, мозоли и укусы нелояльных насекомых. И это должно быть зрелище, и в европейских столицах за него платят немалые бабки.
Но Конрад не из тех, кто подглядывает в щели. Он стремается, что его не так поймут и выставят вон.
Другим пытается взять Конрад – терпением. И оно у него есть всегда, потому что есть – бессонница.
И какая же выходит Анна из бани? Куда деваются застиранные цветастые сарафанчики, халатики, фуфаечки, тренировочные штанишки? Выходит Анна, шелестя длинным концертным платьем, и на царственных плечах свободно и романтично наброшена длинная, с мохнатыми кистями, белоснежная шаль.
После чего Анна возвращается в дом, небрежно, но примирительно бросая пригорюнившемуся на крыльце Конраду «спокойной ночи», затем грациозно перебрасывает конец шали через плечо, чуть подбирает подол и легко взбегает по ступенькам вверх. Ну не взбегает – каждый шаг со ступени на ступень несуетлив и чеканен, но поди поспей за ней…
А потом полчаса играет на допотопном подобии виолончели, которое Конрад после долгих штудий в энциклопедии идентифицировал как виолу да гамба. Хотя, может быть, он и ошибся. Старинный такой музыкальный струмент… Вместо положенных современному четырёх струн он имел не то шесть, не то семь – единственный раз пронесла его Анна мимо Конрада, толком он и посчитать не успел.
После отбоя, то есть когда Анна шла почивать, Конрад полуношничал. Ночи были короткие, но показания электросчётчика возросли на порядок и выдали его. Если бы кто вздумал полюбопытствовать: а чем же таинственным, собственно, Конрад по ночам занимался, итог расследования разочаровал бы его: а ничем.
Правда, видела Анна архипелаг жёлтых пятен на простыне Конрада и, не умея объяснить – откуда они, догадывалась: от лукавого.
Изредка он читал старые журналы или же доставленного из столицы Шопенгауэра. Или же листал регбийный справочник – с начала к концу, с конца к началу, точно наизусть учил.
Иногда его ловили на разговорах с самим собой. Понять из этих разговоров ничего было нельзя, так как внутренний монолог озвучивался какими-то фрагментами; то слово выскочит, то словосочетание. Например, «пора домой» или «долой Эккера» (последнего генсека компартии) или «хочу спать». А как-то раз он ни с того ни с сего пробормотал себе под нос: «Пахнуть надо лучше!»
Кроме того, за ним были замечены также недостойные привычки, как-то: ковыряние в носу и обгрызание ногтей. И на том спасибо, потому что никаких других гигиенических акций постоялец не предпринимал.
Обильная щетина на его физиономии постепенно превращалась в кустистые заросли.
А однажды он взялся за привезённую с собой амбарную книгу и, с урчанием и стоном, крепко ухватившись за свой срамной уд, принялся строчить.
Из «Книги легитимации»:
Новорожденные тёплые комки – мы являемся в От Века Сущее. От Века Сущее – оно сложное. Многомерное, многослойное, многогранное.
Многоголосое, многолюдное, многонациональное.
Многотомное, многотиражное, многоотраслевое, многоцветное и т.д.
МНОГОЗНАЧНОЕ, НАКОНЕЦ.
Новорожденные по этому случаю страшатся, орут, хотят обратно. Однако, впервые пососав материнскую грудь, собираются с духом и крепятся: переможем, прорвёмся, адаптируемся.