– Стал-быть, да. Землемер самоуправства не терпит.
– Но ведь губерния-то большая.
– Велика губерния. Но и Землемер велик.
Конрад втянул голову в плечи.
– А как же он… попался?
– А как попался, так и выберется. За него не переживай.
– И что же… Могло быть так, что Землемер дал сигнал устранить Алису?
– Могло быть. А могло и не быть.
– Но где же она могла перейти ему дорогу?
– А переходить дорогу вовсе не обязательно. Ты будь покоен, касатик – если уж Землемер кого велит замочить, так то уж обязательно по понятиям.
Понятия… Конрад не раз и не два читал в переделочной прессе о том, что Страна Сволочей «живёт не по закону, а по понятиям». Под «понятиями» понимались негласные правила уголовного мира, нарушение которых считалось беспределом и каралось по всей строгости. Главное свойство этих правил было в их неписанности, казалось – запиши их, и всё их непреложное значение окажется пустым звуком. Никогда ещё Конрад не мог получить ответа ни от живых людей, ни из книг, что именно предписывают эти самые понятия и что воспрещают.
Нет, кое-что Конрад усвоил. Скажем, если студент не тянет учебный материал, но преподам не грубит и ведёт себя паинькой, то отчислить его – не по понятиям. Если ты залил соседа снизу – то не вздумай уповать на заключение ЖЭКа, расплатись с соседом – так будет по понятиям. Но когда речь заходит о жизни и смерти…
Вечером Конрад даже замучил Стефана нытьём о том, чтобы тот подпустил его к компьютеру. Попросил его ввести в поисковой системе термин «понятия» и сам уселся смотреть на результаты поиска. Но напрасно. Понятия как единый свод чётких и ясных регламентирующих законов во всемирной сети отсутствовали.
Между тем, коль скоро ими регулировалась вся жизнь Страны Сволочей, а ни в какой иной Конрад себя не мыслил, то знать понятия было жизненно необходимо. Незнание понятий не освобождает от ответственности.
В результате Конрад принялся доставать ещё и Анну просьбой презентовать ему тетрадку форматом побольше, потому что-де у него совсем нет бумаги, меж тем как он человек не только грамотный, но и пишущий. Анна сжалилась и удостоила его амбарной книгой, размером с уже знакомую нам «Книгу Легитимации» – то есть, говоря о своём прискорбном безбумажье, Конрад нагло врал. Единственное, что в новой амбарной книге пара листов была исписана простым карандашом – то были рецепты каких-то пирогов и схемы каких-то выкроек. Но это не могло быть препятствием для Конрада, исполненного решимости найти ответы на мучившие его вопросы. Уединившись в своей комнате, он ничтоже сумняшеся вырвал исписанные листы и аршинными буквами вывел на обложке заглавие нового тома – «КНИГА ПОНЯТИЙ».
С тех пор на его столе красовались два больших потрёпанных талмуда, в которые он нет-нет, да что-то записывал. Правда, случалось это редко и случалось, как мы увидим, в сильном последствии. Вопросов было много, а шансов на ответы – нет.
Между прочим, Стефан попросил у Конрада напрокат магнитофон. Понятное дело – не для себя; сам-то он по интернету музыку слушал, а «для дяди Иоганнеса». Конрад немало был удивлён, но пока он оформлял свой новый гроссбух-супербук, до его уха донеслись звуки, в этих краях ещё не слыханные. Они происходили со второго этажа и были столь тихи, что Конрад вынужден был подняться по лестнице и как следует вслушаться.
Оказывается, Профессор поднимал себе дух старинными хитами «Надежды маленький оркестрик» и «Атланты держат небо». Эту музыку Конрад прекрасно знал – некогда отец небезуспешно старался приобщить его к ней; на этих песнях выросла целая фрондёрская субкультура. Штормовки с нашивками, бутылки с горилкою, посиделки у костра на приделанных к жопам «седушках»… этой романтикой он переболел.
Ведь со временем стало ясно, что в основе «бардовской» музыки лежат три блатных помоечных аккорда – те же, которыми кормится ненавистный шансон, а вот тексты… В текстах слишком часто поминалась некая дама с иностранным именем «Наденька». Между тем, понял Конрад, что «философия надежды» Эрнста Блоха морально устарела и что уповать на надежду – занятие, недостойное мужчины. И он перестал надеяться, хотя мужчиной от этого не стал. Ибо не было в нём ни на горчичное зерно – веры.
А единоверцы Иоганнеса Клира мечтали наполнить музыкой сердца, устроить праздники из буден… так и оставили сердца в Фанских горах, а по равнинам ходили бессердечные. И как ни брались за руки, скрепляя союз якобы друзей, так и пропадали поодиночке.
Шибануть бы параллельными квартами, протяжными минорными септаккордами, стряхнуть наваждение выдуманного закруглённого мирка с его дружбами и любовями, окунуться в звуки мира реального, подобного разрозненным фрагментам битого стекла. Собачий лай, человечий мат. Вот что актуально.
Давай спускайся.
Перед сном получил Конрад от Анны свежее бельё. Постель он в истинном смысле слова не застилал – так, кое-как расправлял простыню, а сверху накрывался только пододеяльником – под одеялом всё одно жарко. И вот так, сикось-накось раскидав бельё поверх дивана, он вытянулся на нём и хотел уже приступить к обычной своей «гигиенической» процедуре, как почувствовал, что в спину его что-то колет. Он пошарил под собой руками и нащупал что-то твёрдое. В конце концов, он извлёк из складок простыни маленький кусок картона, на котором печатными буквами было написано:
«Мастурбация – грех более страшный, чем самоубийство, поскольку последнее требует смелости, а мастурбация не представляет собой ничего, кроме отбрасывания человеком своей личности в угоду животной потребности.
Иммануил Кант».
Конраду по большому счёту было по фигу, что думал о чём бы то ни было добропорядочный культурфилистер, добровольный евнух, а то и урнинг, но заснуть он после своего открытия уже не мог. Он распахнул окно и стал внимать музыке сфер – диатонической аскезе космоса, в которой гасла алеаторика лопнувших нервов, тухли кластеры логических нестыковок. Чёрное бездонное небо было всё усыпано звёздами, источавшими приветливый призывный свет, и расстоянье до них казалось близким и плёвым. С таким же томленьем когда-то взирали на них простодушные провинциальные учителя, мечтавшие построить звездолёты, чтобы опередить бренное время, вредное время, бредное время и превозмочь притяжение бодяги будней. Причаститься к ноуменальному, к трансцендентному, к Абсолюту.
В россыпи созвездий, в прóросли соцветий глаз Конрада выделил одинокую пышнолучистую этуаль, подмигивающую ласковее других, и слёзно взалкал её прельстительных прелестей. Соблазнительное светило разгоралось всё ярче, переливалось всё радужней, манило всё радушней и вдруг – хлоп! – вмиг исчезло, словно его и не было, словно оно попритчилось, глючилось, снилось. Его сородичи и собратья по-прежнему лучились и звали, но кто поручится, что и они на поверку не фантом, не мираж, не морок? Любую далёкую, удалённостью своей наглухо защищённую звезду можно, выходит, затоптать – и необязательно кованым сапогом, а просто ширпотребовским ботинком отечественного производства… и даже голой ступнёй, если ты не пропускал подпольные тренировки каратэ и исправно платил по пять фертингов за каждую.
Музыка сфер – равномерна и равнодушна. Она не про тебя. Абсолют непостижим и срать на тебя хотел. Ну его.
Похолодало: задул борей. Взгляд соскользнул с чужедальних небес и упёрся в пленительное чрево сада. Там в чёрных шелестящих плащах совокуплялись Царица Ночи из оперы «Волшебная флейта» и плачевно-пресловутый Князь Тьмы. Конрад захлопнул окно, назло Канту пошурудил руками меж чресел и захрапел в три дыры.
6. Волшебная комната
Настал день избавления, и запоздало воздалось утомлённой, истощённой земле, когда взяло передышку утомлённое солнце. И расхлябились хляби небесные, рассупонилось и рассопливилось, и если бы жив был папаша Ной, он засучил бы рукава для постройки ковчега. Серело небо, размякла земля – измождённая любовница, увидев, как гнев всевластного её повелителя сменился на милость, была ещё способна испытать оргазм. Лило, лило на всей земле, во все пределы – мерно барабанило по отяжелевшим листьям, чертило извилистые потёки на стекле,