Печальна была атмосфера, плачевна аура, кручинна серая мга, тяжёлые тучи наползали одна на другую. И весь день казалось, что это вечер, пока не приходил настоящий вечер и на голову людей гильотиной не спускался мрак.
Простуженный Конрад в старой плащ-палатке, найденной в закромах сараев, кашляя и хлюпая, подставлял себя струям, и, пытаясь защитить капюшоном беззащитный огонёк сигареты, сосредоточенно ждал всадников.
Потому что когда чёрные дубы и чёрное беззвёздное небо, есть резон вглядываться в густую завесу дождя, чтобы увидеть чёрных мокрых всадников на измученных белых конях.
С непроницаемыми суровыми лицами, в непробиваемых блестящих латах, с нержавеющими копьями наперевес, без биографий и пространственно-временных привязок, под багрово-чёрными знамёнами, скакали они мимо участка, сквозь струи и хмурь.
При этом Конрад прекрасно отдавал себе отчёт в том, что апокалиптические всадники были никто иные как его новые друзья-логоцентристы, они же логососы. Он предпочитал видеть их именно в этой, иносказательной ипостаси – и тем неохотнее он ходил на рандеву с ними дословными и буквальными. Бесконечные рассказы о боевых подвигах, экспроприациях и реквизициях несказанно утомили его.
Однажды по пути к водокачке Конрад остановился перед одним из домов. Он впервые обратил внимание, что перед воротами, оказывается, день-деньской сидит ветхая усохшая старушка и торгует вязаными изделиями – очевидно, собственного производства. Сейчас эта продукция была прикрыта большим куском полиэтилена, но глаз Конрада, натренированный долгим вглядыванием в дождь, быстро опознал среди самопальных блузонов, батников и кардиганов до боли знакомый предмет. Он подошёл к старушке, попросил снять покров и вгляделся в заинтересовавшую его вещь. То была длинная белая шаль с затейливым узором, который – Конрад был готов дать руку на отсечение – в точности повторял рисунок шали, ежевечерне украшающей плечи Анны. Это обстоятельство так потрясло Конрада, что он ничего не мог объяснить вязальщице, которая на все лады расхваливала свой товар и была премного рада всякому потенциальному клиенту. Он молча задёрнул полиэтилен и пошёл себе дальше.
Чёрные дубы, чёрные облака, иссиня-чёрное небо. И озарённые внезапной молнией, чёрные мокрые всадники на усталых белых конях.
Всадники проскакали мимо.
С вороного коня лыбился, гикая и ухая, Поручик. На белом коне – волосы параллельно земле – восседала Анна.
Наверняка немалых трудов стоило Поручику взять напрокат двух холёных кормлёных коней из Дома Штаб-офицеров ради забавления Прекрасной Дамы. Была бы у Конрада шляпа, он бы её снял.
Анна павой плавно плавала по участку и старалась, чтобы их с Конрадом траектории по возможности не пересекались.
Оттаивание Анны к Конраду прошло так же внезапно, как проявилось. Она общалась с жильцом по-прежнему через Стефана, большей частью, посредством записок.
На руке у Анны было несколько шрамов – она любила прижигать кожу спичками – просто так. Все всегда удивлялись, и только по той причине, что думали – этот материал огнестоек, негорюч.
Профессор Клир вспоминал: он один голосовал против всех. Против исключения одного изрядно хорошего человека из рядов. Это был мужественный поступок, каких его послужной список включал немало. Но гордиться было не время – в комнату кто-то входил.
И костлявая дама с косой в руках садилась на табурет рядом с кроватью Клира, и он думал с тоской: лучше б уж Конрад. Дама вела с ним задушевные беседы, а профессор Клир слушал вполуха, из вежливости.
Профессор Клир, лирик, король Лир, клирик… Какой он был? Всякий.
И немного взбалмошный. И безукоризненно корректный. И предушевно обходительный. И умеющий крепкое словцо ввернуть. И изящно словесный. И слэнгово-стиляжный. И со вкусом одетый. И чуть растрёпанно независимый. И безрассудно храбрый – хулиганское голоштанное безотцовое детство. И хитроумный тактик. Таски от простодушных городских менестрелей. И от эзотеричнейшего символизма. И Чарли Паркер с Колом Портером. И Букстехуде с Телеманом. И азартный волейболист. И хладноглавый шахматист. И заядлый ходок на международный кинофестиваль. И закоренелый ненавистник телеоболванивания. И бывалый турист-водник-альпинист. И запойный бездвижно-библиотечный трудяга. И несгибаемый, гораздый до лошадиных доз чемпион факультета по возлияниям. И столь же несгибаемый никакими соблазнами аскет-абстинент. И лукавейший обольститель. И благороднейший рыцарь. И Дон Жуан и Дон Кихот. И Вертер и Фауст. И немного от Мефистофеля – бывало, отпскал эспаньолку. Впоследствии предпочитал бороду окладистую, фундаментальную.
Явки-тусовки. Диссидент-подписант. Суперменство-мессианство. Обыски, вызовы, угрозы. Трёхлетняя безработица с проблесками репетиторства, метения улиц и закручивания гаек в ремонтных мастерских. Извечный стыд, смешанный с завистью: в лагерь не упекли, за кордон не выслали; всего-то за двести первый километр.
Сон по десять часов в неделю. Еженощная разгрузка товарных вагонов. Суточный рацион – банка консервов с булкой.
Фига в кармане. Фига наперевес. Фига – знамя над головой. Фига без тени пофигизма.
Донкихоты, ланцелоты шли на дракона, и, когда тот умирал, потому что ничто под Луной не вечно, говорили: поделом, победа… А кругом ползали неприметные маленькие гадючки, откладывали яички, пестовали гадюшонышей.
Дон Кихот перепортил ветряные мельницы. И вся округа осталась без хлеба.
Близится смерть Валленштейна – абзец тебе, Гёц фон Берлихинген – мандой накрываешься, Эгмонт-Кориолан. Корсары-конкистадоры-кондотьеры-флибустьеры-флинты горланят «Йо-хо-хо и бутылка рому».
Мысли Профессора о себе самом были прерваны явлением постояльца.
В этот раз говорил почти один только Конрад – с позиции силы, так сказать. Профессор лишь изредка позволял себе как-то прокомментировать мысль оппонента. А так, вместо диалога получался монолог – много раз продуманный и заранее отрепетированный, может даже, во время óно зафиксированный на бумаге.
– Народ наш не так глуп, чтобы считать кого-то никчёмным пустоплясом лишь потому, что не своим делом занимается. Руки-крюки простятся всякому, у кого голова на плечах. Только клиническим идиотам взбредёт в головы бросать камни в тех, кто рождён разрабатывать новые модели станков, выводить новые сорта пшеницы, искать способы рассеяния грозовых туч и вакцины от смертельных болезней, а в конечном счёте – облегчать жизнь прочим хомо, которые менее сапиенс (включая клинических идиотов). Ибо каждый, кто мнит себя пупом Земли в связи с тем, что весь свой век надрывает пуп, втайне мечтает о башковитом мессии, который избавил бы многострадальный пуп от перегрузок.
– Другое дело, – вставил Профессор, – как распознать его в толпе самозванцев; ведь в Стране Совдепов сплошь и рядом в должности профессора числится завхоз, в должности инженера – счетовод, в должности хирурга – коновал, так что любой «умственный трудяга» с порога вызывает недоверие.
– Но лишь до той поры, – успокоил Конрад, – пока у недоверчивых не заболят животы, не сгорят телевизоры, не заартачится скот. Вот тут-то и выявляется настоящий спец – поможет если не делом, то советом.
– …Пора внести ясность. Говоря о полной неприспособленности интеллигентов к жизни, вызывающей кривую ухмылку у широких масс, я имел в виду не всю пресловутую «прослойку», а лишь одну её часть – небольшую, но главную; её бесхребетный становой хребет.
Их надо искать среди тех, кто пожизненно заклеймён нелепой кличкой «гуманитарии». Так сказать, профессиональные интеллигенты, чьё прямое назначение – рефлектировать об Истине, Добре и Красоте в самое что ни на есть рабочее время.
Азбучная истина: «профессионал» – это не тот, кто просто что-то знает, и даже не тот, кто что-то умеет. Познав родной язык и научившись ходить, ребёнок никакой «профессии» не получает. Профессионал знает и может то, что знают и могут очень, очень немногие. Если работник легко заменим, значит его работа – не «профессия», а «должность».