И муж, убеждённый диссидент, сын вольнодумных родителей, интеллигентское семя, для которого любая уборщица в здании Органов была априори исчадием адовым, заплечных дел мастером, цепным псом тоталитаризма, узнавши об этом, понял: это – приговор.
Ведь ещё два года назад, когда их роман едва начинался (оба заканчивали институт), для неё, несмышлёной сомнамбулы, уютно затиснутой в свой замкнутый мирок, уже вставал этот вопрос. И он со всем запальным пылом-жаром обрушивался на учреждение, запятнавшее себя в веках кровью миллионов великомучеников и заклинал: думать не моги! И если два года воспитываешь вот эту табулу расу в ненависти к чему-то, а она выбирает это что-то, меняет тебя на это что-то, кто же – ты?
Значит, весь твой облик, весь твой modus vivendi, твой голос, твой запах объективно настолько богомерзки и богопротивны, что любой твой самый страстный призыв неминуемо влечёт за собой прямо противоположное действие.
Отчаянная истеричность запоздалых ударных проповедей лишь ускорила распад молодой семьи.
Но окончательно расплевались таки не сразу. Он ещё добрых полгода звонил ей, корил, каялся, плакал, взывал. Он говорил, что уже не встанет на ноги, что шансов для себя не видит, что она единственная может спасти его, ибо лучше всех знает его. Два года они были вместе – значит, единственная, она может видеть, что именно в нём есть, если вообще что-то есть. И значит, может помочь найти себя ему, утратившему себя напрочь. Он не держит её – твори, что хочешь, но оставь мне от себя кусочек… кусочек для меня. Этим хлебушком вдруг да проживу.
И порой она, скрепя сердце, навещала его в запущенной без женского пригляда квартире. Бутылок на кухне, правда, поубавилось – хроник забрал их и сдал: как-никак башляет. Конрад и на сей раз не бил ему морду и не спускал с лестницы – у хроника больше прав сдать бутылки, в большинстве своём именно его стараниями они попали на мартинсеновскую кухню.
Да, порой ненадолго пробуждалась в Натали жалость к Конраду, добитому работой в школе и пропажей голоса насовсем. Но периоды спячки становились всё длинней и длинней. Потом – забрезжила надежда выскочить замуж.
И она заявила: «Всё, не звони мне больше, оставь меня в покое. Ты мне противен. И если было у нас что-то хорошее, мне сейчас это мешает. Я хочу всё забыть». Он психованной психической атакой вынудил её признать, что просто накрутила себя, что её истинные чувства совсем иные. Спустя некоторое время она изложила ему тот же самый тезис в более грубой форме. Он опять потопил его в агонии красноречия… Раз эдак на пятый она-таки победила. «Всё, что у меня осталось, – это воспоминание о тебе, о том, как нам вдвоём когда-то было хорошо… ведь было же, было так!» – завёл Конрад запиленную пластинку, доставшую бедную девушку до печёнок. Но в отделе регистрации движения населения уже лежало заявление о вступлении в брак от некоей Натали Мартинсен. Конрад открыл для себя, что это некогда аморфное, амёбоподобное существо, пройдя через такое горнило, как бытие рядом с ним, выковало кое-каковский характер. Брякс – уже постигла искусство швырять телефонную трубку.
И когда трубка упала, обсыпанный изничтожительными словами Конрад увидал вдали расхристанный хвост улетающего навсегда последнего светлого воспоминания.
Часто крыл он таким аргументом: «Разве можно быть сволочью?» (Непереводимая игра слов: имелось в виду, что когда беспросветно конченого, перееханного колесницей жизни суицидала бросает на произвол судьбы человек, как никто, знающий, что это правда, что конченый, что перееханный, что суицидал – это поступок сволочной!)
Сколько встречал он в своих странствиях по Стране Сволочей подобных «сволочей», и никто не стал ему подпоркой на основании того, что никаких иных подпорок нет.
Оно понятно.
Можно походя охмурять сотни доверчивых девиц и, пару раз попользовавшись, выкидывать вон из сердца; можно ни за что ни про что укокошить не одну сотню сограждан; можно разрушить тысячелетние города и превратить цветущие сады в бесплодные пустыни; можно… можно… можно – но твоё место среди людей не будет поколеблено. И у лгуна есть жена, и вполне дурацкое дело плодить потомство, и подобострастно сгибаются перед душкой душегубцем восторженные юноши и разбухает от новых адресов записная книжка закоренелого мошенника.
Облагорожены, опоэтизированы, освящены традицией Дон Жуан и Макбет, Иван Грозный и Александр Македонский, ястребиноглазый корсар и охальная харя Стенька Разин. Восковая фигура Джека Потрошителя соседствует в музее мадам Тюссо с чучелами всеобщих благодетелей. Даже оппозиция Христос/Иуда, как показали Л.Андреев, Х.Л.Борхес и иже с ними, есть не что иное, как оппозиция «аверс/реверс».
Все грехи, в принципе, простительны, люди не злопамятны, люди делятся на друзей и недругов; друзья не возражают, когда топчешь врагов, а когда и друзей топчешь, даже враги предпочитают записаться в друзья. И если нет никакой другой индульгенции, оправданием преступления вполне служит его масштаб.
И лишь бессилие нон-гратировано в человеческом сообществе, и лишь оно одно вызывает тотальное презрение и вовсе не находит извинений, и лишь оно одно способно сплотить против себя всех и вся, независимо от индивидуальных моральных кодексов. Единый монолитный фронт сильных и слабосильных противостоит бессильному.
Его не поставят к стенке, он не сядет в тюрьму, если кто и ударит его либо опрокинет, то ненароком, из-за того что не заметил, думал – тут пустота. А так руки об такого марать никто не захочет. Тем более, конечно, не подаст руку.
Насилуй, предавай, воруй, толкайся локтями – всегда некая часть присяжных заседателей на суде человечьем найдёт смягчающие обстоятельства и навяжет оправдательный вердикт.
Но если ты расписался в своём всеобъемлющем бессилии, ты навсегда порвал с Традицией. То есть порвал с людьми. А если не расписался, но де-факто бессилен, люди порвут с тобой.
А суд небесный… Все прогнозы о его вердикте сделаны в лоне Традиции, значит, не в твою пользу. Поживём, помрём, увидим…
Улицы города, и без того не отличавшиеся благолепием, были испохаблены понатыканными тут и там коммерческими ларьками. Там продавалось, всё что угодно – от питьевой мочи и вяленой крысятины, главного лакомства в этих краях, до наборов открыток, с лубочными слезоточивыми картинками, представлявшими царя Гороха и его августейшую семью в канун их преступного убиения.
Кроме того, к вящему своему изумлению Конрад обнаружил, что в Стране Сволочей по-прежнему пишутся, продаются и читаются книги. В автобусах и скверах люди глотали свежие пейпербеки с развалов и киосков, как уже сказано, натыканных на каждом углу. Всё то была жанровая литература отечественного производства: для молодняка – фэнтэзи, для дяденек – боевички под видом детективов, для тётенек – детективы пожиже и лав-стори. А вот жанр «ужасов» почему-то представлен практически не был. Конрад долго кумекал, с какой вдруг радости, а потом понял: сволочи давно ничему не ужасаются, кушают ужасти под рубрикой «юмор».
Созерцание длинных рядов книжек-близнецов ин-октаво – по тридцать, по сорок, отличавшихся лишь названиями, но не фамилией автора – отвлекло Конрада от главного тома, составлявшего гордость киоска. Но, наконец, взгляд его остановился на шикарном, чуть ли не подарочном издании ин-фолио в бархатном переплёте и стоившем немалых денег:
«ЗЕМЛЕМЕР. БИОГРАФИЯ»
Это заглавие было выведено столь яркими и затейливыми буквицами, что не сразу бросалась в глаза фамилия автора. В принципе, для клиентуры было не так уж и важно, кто составил жизнеописание любимого народного героя. Куда важнее был его поясной фотопортрет, украшавший суперобложку. Конрад внимательно вгляделся в мудрые и лютые глаза персонажа книги и отметил, что как будто уже не раз видел эту грозную рожу. Но как истинный текстовед он не мог не заинтересоваться, чьему же перу принадлежит фундаментальное исследование. И вперился в мелкие буквы поверх заглавия:
«А. КЛИР».
Излишне говорить, что Конрад не пожалел чужих денег и недешёвую книжку про Землемера купил.