Сильно омрачило преданную дочь Анну это признание. Чужая душа, думалось ей, – потёмки, да и остальные аргументы показались ей малоубедительны. Нет, не похож на агнца Божьего этот внутренний эмигрант: какой-то он весь продырявленный, а на лице его лежит печать затаённого безумия. Общение с ним для отца скорее пагубно – уже прорисовывается душераздирающая тематика предстоящих бесед. Ну и наконец, нет средств содержать пансион с бесплатными обедами для отчаявшихся неудачников; слишком обременителен лишний рот, усатый и трудоспособный.
Вот-вот, с жаром подхватил профессор, то-то и оно! Мускульная сила бывшего солдата окажется хорошим подспорьем для одинокой фермерши, что день-деньской хлопочет и за садовода, и за огородника, и за снабженца, и за уборщицу, и за судомойку, и за плотника, и за повара. И за домашнего лекаря. Вертелось ещё на языке у профессора: «в тридцать один год и о паре подумать невредно», но он знал, как вспыхнут, как зардеются щёки дочери, и смолчал. Одинокая волчица среди волков, сторожевая собака при папе, покорная овца перед Богом – она ни в ком не нуждается…
Именно от этой мысли профессор, проживший жизнь свою на людях и для людей, распалился, раскипятился. Анна приложила к его сейсмоопасным вискам мокрое полотенце. И так жара невыносимая. Профессор, красный и потный, настаивал на положительном решении вопроса с таким благородным негодованием, что казалось – вот-вот лопнет старый филантроп, испустит дух и рассыпется в прах. А когда любимые отцы рассыпаются в прах, любящие дочери почему-то не любят.
– Пап, милый, ты совсем забыл про рассольник, – в рот профессора ткнулся носик поильника.
Тем временем Стефан просвещал Конрада:
– Некстати заявиться изволили. У нас траур.
– Траур… В честь чего?
– Всего четыре дня, как хозяйская дочь погибла.
– Но…
– А что, у хозяина не могло быть две дочери?
(«Мда. Могло. Хоть три. Другое дело, что такие головастики обычно вообще бездетны»).
– Да… Да… Я не знал, прости… В таком случае – действительно некстати…
(«А в любом другом случае – кстати, что ли?»)
– Я тогда… пойду, наверное… Поеду, то есть…
– Нет, погоди, братишка. Отдельный люксовый апартман с видом на голубую ель. Уже постелено – не на скатке же спать, бельишко свежее, белоснежное, прям из-под целочки… Кормёжка трёхразовая, диетическая, для язв и циррозов пользительная.
– Да нет, неудобно как-то. Явился как снег на голову, незваный гость, хуже этого самого…
– Ну уж, ну уж, а глазки-то блестят, а губки-то раскатаны, а слюнки-то текут... Назвался груздем – полезай в это самое… Али слабó? Ссыкло ты, солдатик, ай-яй-яй, не по уставчику… Трибунал по тебе плачет, аж зубками скрежещет… Ну и бес с тобой. Короче: одну ночку переспать придётся – обратного пути нетуть. Приказ, понял? Переспишь – и канай на все четыре, нужен ты тут как это самое прошлогоднее, понял?
– Пробную ночь? В порядке испытания? – просипел Конрад, стараясь хоть как-то подладиться под несносный тон молокососа. – В комнате с рептилиями и…
– А классная идейка, блин. Так тёте Анне и передам. Чё напрягся-то, а? Уж не обделался ли часом? Нет уж, за гадами на болото бежать придётся, в лом, далёко. А вот с призраками – устроим. Эти сами явятся. Девочки кровавые в глазах и это самое…
– Что ж ты кощунствуешь? У людей вон горе, а ты…
– А я чё? Я ничё. В меру своей испорченности воспринимаешь. Может ты каких других призраков видеть жаждешь? Сейчас созвонюсь с Иствикскими ведьмами, они тебе… Да не ссы, тебе просто под дюжину перинок горошинку подсунут – мало не покажется!
Погибла. Неудивительно. Нынче своей-то смертью мало кто умирает, а ля гер ком а ля гер.
Но вот что странно: нигде он не видел ни траурного портрета, ни цветов. Конечно, ему показали далеко не весь дом. Но вообще-то, в такой день близкие родственники отходят от поминок. А тут…
Уютно поскрипывали половицы, тянулась анфилада комнат. Конрад семенил за Анной, задыхаясь от стыда и счастья, бормоча одно спасибо за другим спасибом, а та, не поворачивая головы, шла впереди, потрясая воображение безупречной прямотой спины и королевской чеканкой шага.
– Прошу вот сюда, – сказала Анна, отворяя дверь.
Чёрный кожаный диван прадедовских времён, над ним – политическая карта мира; вышитые гладью подушки; кривоногие набивные пуфики; книжная полка с многотомной энциклопедией начала века – на корешках загадочное: «Византия по Гадамес», «Пуль по Саль», «Чахотка лёгких по V». Лакированная фигурная тумбочка; письменный стол, накрытый зелёной бумагой; пустая чернильница; перьевая ручка на подставке; древнее пресс-папье; деревянная резная статуэтка – крючконосый царь птиц расправил необъятные крылья и собрался взмыть аж в стратосферу; на окне – две пары занавесок – марля и хлопок; старинный термометр, градуированный по Цельсию и Реомюру.
– Располагайтесь. Я ещё не успела здесь убраться, но чтобы вам не дышать пылью, я дам швабру.
– Да подышу…
– Я вам дам швабру.
И, непреклонная, тут же сообразила швабру и ведро. Оставшись один, Конрад, вместо того чтоб идти за водой, отодвинул их в угол, шмякнул об пол рюкзак, а сам шваркнулся на диван.
И час на нём пролежал.
Наконец, он принялся расшвыривать по невымытому полу своё барахло. Вот что содержал рюкзак Конрада (в порядке появления):
пара носков;
трусы семейные, в цветочек;
шесть пачек сигарет и пачка табака в полиэтиленовом пакете;
тёплый свитер грубой вязки;
драная трикотажная майка;
полусъеденный, полузацветший каравай чёрного хлеба;
штаны от тренировочного костюма (с большой дырой в паху);
двенадцать магнитофонных кассет в коробке из-под вермишели;
справочник «50 лет отечественному регби»;
зелёная рубашка с белыми разводами под мышками;
топорик с полусгнившим топорищем в замурзанном чехле;
том Шопенгауэра на не нашем языке, по краям сплющенный;
крошечная пластмассовая банка (на донце осталось чуть-чуть соли);
клеёнка;
номер толстого журнала десятилетней давности;
растрёпанный карманный словарь чужеземного языка (без обложки);
кассетный магнитофон туземного производства;
новенькая амбарная книга с единственной записью (на обложке) – «Книга Легитимации»;
ещё четыре пары носков;
армейская шинель-скатка (неправильно скатанная);
непонятного назначения рогожа одиннадцатиугольной формы.
По маленьким кармашкам были также распиханы: мыло; шариковая ручка с вытекшей пастой; измазанная в этой пасте зубная щётка; перочинный ножик; моток чёрных ниток с иголкой; обёртка из-под каких-то таблеток (без самих этих таблеток); бритва-станок.
Вновь зашла Анна, молча посмотрела на груду вещей на полу, на скучающую в углу швабру, так же молча положила на край дивана комплект постельного белья и так же молча вышла.
Просидев не шелохнувшись ещё полчаса, новосёл проверил, закрывается ли дверь. Да, щеколда имелась. Больших трудов стоило Конраду задвинуть её, но ничего, справился. Удовлетворённо вздохнув, он вновь прилёг на диван, расстегнул молнию на штанах и выпростал своё мужское сокровище.
И ещё где-то полчаса потребовалось, чтобы гордый, сочный победоносный фаллос превратился обратно в мокрый сморщенный бесхребетный пенис, гаденькую беспомощную болталку.
Тут Конрада клюнуло: в наказание за леность могут оставить без ужина. Мытьё пола в его исполнении заняло ещё полтора часа, и в результате за стол он сел один. Рядом стояла Анна, давала руководящие указания, но половина их прошла мимо руководимых ушей.