Вопрос второй. Где и у кого научиться?
Если разобраться, то большинство навыков и умений люди приобретают в первые четырнадцать лет жизни, пока ещё вкус к новому и тяга к познанию не отбиты заедающей инерцией. Возраст, когда сам Бог велел: приобретать для будущего. К услугам детей кружки, секции, а главное – улица, лучшая школа. Дальше – стоп, выбирай себе профессию и совершенствуйся в ней. Ты взрослый.
Дёрнул же чёрт поступить с первого раза в грёбаный институт. А бросить – духу не хватило, ведь только в институте что-то ладилось, получалось… А получил диплом – считай, nec plus ultra. Образование, дескать – выше некуда. Да и возраст такой – время отдавать. Нужны готовые специалисты, никто не будет нянчиться с бородатыми неумехами.
Третий вопрос. Где и когда научиться сразу стольким вещам?
Никогда не встречал Конрад узких спецов. Врачи ремонтируют телевизоры, текстоведы забивают голы, скрипачи делают цветные слайды. Конрад потерпел столько серьёзных конфузий, что вряд ли обрадовался бы маленькой победе. Значит, надо было догонять остальных по всему фронту выполняемых функций. Ведь как раз жалкая мышка Луиза была наименее функциональна из всех, но составленный Конрадом список её умений включал более сорока пунктов. Понятно, что не все показывают уровень Пеле, Стаханова или Рафаэля: иным медведь на ухо наступил, иные сено от соломы не отличают, иные плавают стилем топора. Но по совокупности… о, пелотон посредственностей ушёл далеко вперёд, хотя близок к нулю шанс достать гениев-лидеров… а ты всё на старте, в сюрплясе… сюрпляшешь сюртанец… буквоед хуев.
И, наконец, четвёртый, самый главный вопрос – а как жить, пока ты ничему не научился?
Да, Конрада хватало на рывки, на резкие поступки, но не хватало на размеренный каждодневный труд. Он легко менял место работы, записывался на курсы и в школы, но во время учёбы тянулась привычная канитель: мерзкое «настоящее», обусловленное ошибками «прошлого». И само «прошлое» в виде всё того же бесконечного киносеанса было главной составляющей «настоящего». Правда, Конрад становился с каждым днём чуть мудрее, но одновременно с каждым днём всё слабее – потому что становился на один позорный день старше. Чем длиннее эпоха «прошлого», тем меньше шансов исправить что-то в настоящем. И чем более страстно хотелось стать кем-то, тем чётче сознавалось, что так и останешься никем. Конрад ни на шаг не двигался с места, ибо –
Чтобы сделать шаг, сперва надо встать.
Но на что можно встать? Так, чтобы устоять и не треснуться затылком? Кто ты сегодня? Сейчас? Миллион раз на дню жизнь показывает тебе – кто. На работе, во время учёбы, даже когда стоишь в очереди или готовишь обед. И чтобы в миллионный раз на дню окончательно не сойти с ума, есть только один способ – не создавать себе лишних напрягов. Не стирать носки, не чистить ботинки, не чистить зубы, не ходить в магазин и вообще лежать пластом в четырёх стенах.
Воспоминание без номера и без возраста. Запущенный человекообразный грязномаз с запущенной в трусы рукой, восседает в четырёх стенах, будто во чреве кита Иона – многострадальный, как Иов, но притом жидкий, как желе, и жалкий, как Вечный Жид. «Рычаги, рычаги», – рыдаючи рычит он под хронический стук каблуков хромоногого Хроноса. Неужели действительно движется время, нешто проходят многие, многие годы? Ведь настолько неподвижно пространство в замкнутой кубатуре отчаяния. Да, меняются квартиры, меняются воззрения, меняются авторитеты и приоритеты – но неизменными остаются: изодранные в клочья обои на холодных стенах… мягкие клочья пыли на деревянном полу… серые разводы на осыпающемся потолке (у соседей сверху часто рвёт стояк). И ещё: кипы растрёпанных книг… полная чинариков пепельница… забросанный отрывками, обрывками и набросками стол. Две свербящие мысли – «надо что-то предпринять» и «а что предпринять-то?» – в затхлом спёртом воздухе, в спиртном запахе под неусыпным ненасытным оком Кинооператора по прозвищу «Прошлое». И здесь же – как насмешка, игрушка-пустышка, якобы для голосов извне – ненужное, декоративное излишество.
Изредка это излишество резко, пронзительно трезвонит, но лучше к нему в этих случаях не прикасаться. Снимаешь трубку трепетной рукой – и услышишь всего-навсего гневливое:
– Мать-мать-мать, почему не вышел на работу?
Лишь эти звонки да бранчливые голоса соседей сверху (хороша акустика в блочных домах!), напоминают: нет, есть иное пространство, где-таки движется время – несколько больший и намного лучший мир, шумящий, кипящий. А ты каждый раз после безрезультатной маеты и суеты на тусовках и маёвках в том прекрасном, но враждебном пространстве, приползаешь сюда, в однокомнатный мир бесшумных страстей, чтобы завалиться на гнусавую, аварийную тахту – зализывать раны. Здесь – камера обскура для перманентного депрессанта, одиночный карцер для пожизненного суицидала.
Да вот досада – как ни лезь вон из кожи, как ни хмурь брови, как ни морщи лоб, как ни кусай губы – не сможешь вспомнить: какой рисунок был на обоях, какой конфигурации трещины на потолке и что именно толковали наверху соседи…
Вот и весь твой реальный опыт, вот и всё, что ты можешь поведать миру.
Конрад идёт на кухню. Открывает кран. Долго ждёт, пока потечёт ржавая вода. Хлынула… Не рассчитал – аж на пол брызжет. Конрад наполняет чайник. Берёт спичку, открывает газ. Чиркает спичкой – пламени нет. Чиркает другой – эффект тот же… Запах газа расползается по кухне. Чиркает третьей… Спичек-то кот наплакал… Запах газа всё сильней… Растудыть! Это ж не та конфорка! Четвёртой спичкой Конрад зажигает ту конфорку. Ставит табурет рядом с плитой, садится на него – так теплей. Ждёт, пока закипит чайник. Чайник не закипает, лишь накаляется сбоку – он стоит не на конфорке, а рядом с ней… Конрад, матерясь, ставит чайник на конфорку… Теперь не забыть бы вовремя выключить… Нет, не выключить – снять с конфорки, а то холодина-то какая… Пока вода греется, можно сухариков погрызть. По зубам ли тебе, Конрад, эти сухари? Они ж всё равно что каменные, а зубы твои, давно не чищенные, сгнили и шатаются…
Было таки одно доброе дело, которое он мог сделать для всех без исключения. Единственное, что он как следует мог и чего категорически не хотел. Оставить людей в покое и избавить их от себя.
Воспоминание 20 (13 лет от роду). Чужой захарканный подъезд, настенная порноживопись окрестной урлы. Конрад колотится всем телом о неподатливую дверь. Фиг высадишь, хиляк…
– Лотти! Лоттхен! Маленькая, открой. Я знаю, что ты дома. Лоттхен, красавица… Я же хочу задать один-единственный вопрос…
Конрад робко, но настырно давит кнопку звонка. Он не в состоянии слушать тишину. Звонок верещит райским соловьём каждые пять секунд в течение трёх минут. Отдохнув за это время, Конрад по новой включает тонюсенький умоляюще-хнычущий голосишко.
– Лоттхен!.. Радость моя… Только один вопрос… – Неужели? О счастье… Дверь неприступной крепости медленно открывается. На пороге вырастает монументально-сокрушительная фигура Защитника Хорошеньких Девочек От Сумасшедшей Шантрапы. Папаша.
– Молодой человек!.. – интеллигентно, но грозно басит Защитник Девочек. – Если этот концерт сей же час не прекратится, приму крутые меры.
Любопытные лоттины кудряшки показываются из-за его спины, но дверь тут же захлопывается, едва не прищемив Конраду нос и правую руку. Если прислушаться, за осаждённой дверью идёт военно-семейный совет.
– Лоттхен! И вы, родители!.. Впустите меня… Я же не враг вам… – Конрад одновременно звонит, стучит и воет: – Спасите!
Отпирается соседняя дверь. Выскакивает поддатый мужичишко в трусах и майке. Он пытается спасти Конрада с помощью пинков, приговаривая всякие слова не для печати. Он тщедушный, но вполне подвижный и проворный, чтобы спустить с лестницы.
Ноет ушибленное темя. Ноет разодранная криком глотка. Слюна течёт из кривящегося рта… Даже не отряхнувшись, Конрад вновь идёт на таран:
– Только один вопрос, Шарлотта! Ответь мне, солнышко – где я? кто я?! на что я гожусь?! как мне жить дальше?! – в ход идёт весь стандартный набор вариаций «одного вопроса».