Мальчику казалось, что по необозримой белоснежной равнине в гордом одиночестве, без надежды встретиться с соседом, до сих пор бредут в полузабытьи отважные исполины-первопроходцы Элсуэрт, Эйтс, Мак-Роберсон, Котс, Отс, Уилкс, давая обширным территориям свои плебейские имена, и благосклонно приемлют их от века обитавшие в торосах и сугробах Принцесса Марта, Принцесса Астрид, Принцесса Рагнхилль, и за их спинами простираются алкаемые всем человечеством Берег Правды и Море Содружества, а с полуострова Бетховена нескончаемо доносится вековечная «Ода к радости». И первой любовью Конрада была высоченная, истуканоподобная снежная Королева Мод (даже взрослый он не знал – имя ли это собственное, или же имеются в виду «моды сезона»), которая в сопровождении принцессы Елизаветы и королевы Мэри, Адель и Сабрины, одним своим каблуком покрывая тысячи миль, шествовала к острову Победа или к земле Эндерби (почему-то хотелось думать, что Эндерби – тоже женщина).
Антарктида… ледяная пустыня… Минус в-восемьдесят…
Ой, ну дубняк-то… Сопливый нос точно отсох, пальцы закостенели, зубы исполняют залихватскую чечётку. А калориферы, едрить их, не включаются. Нешто перегорели оба?
Карта на стене была уже едва различима. Конрад пощёлкал выключателем. Ноль эмоций. Лепестричества нет как класса. Значит, через полчаса настанет тьма непроглядная. Ладно, есть ещё свечи… Главное – сели батарейки кассетника, а значит, он остаётся без музыки – это выдержать уже невозможно.
Стуки и крики, и что самое странное – лай. Конрад, держа в одной руке свечу, в другой – топор, нехотя открыл окно, где тоже танцевал хилый огонёк. Это был фонарик в руке соседа Торстена.
– Эй, привет, дичок, – мрачно сказал Торстен. – У тебя свет есть?
– Н-н-нет, – ответил дичок (так Конрада прозвали в дачном посёлке). – Это что у тебя такое?
На шее у Торстена, пятидесятилетнего скромного дачника, висел боевой автомат, и он с трудом удерживал на поводке здоровенную овчарку.
– Самооборона. Это как в старину – рабочие дружины. Как всех собак на мясо пустили, пошли всем миром к полицай-комиссару: он нам собачку выделил, автомат, боеприпасы… Установили график дежурств. Кстати, ты, дичок, завязывай на печке валяться. Грабануть любого могут. И не только грабануть…
– Я же не хозяин участка… – воспротивился Конрад.
– А тогда не хуя здесь кантоваться. Тогда уёбывай на четыре стороны… Ты на печи лежи, а я тебя сторожи.
– Ладно. Почему света нет? – недовольно перебил Конрад.
– Во всём посёлке темень как у негра в жопе... Что ты меня-то спрашиваешь, почему? Ты лучше-ка на станции спроси. Давай, дуй живее. Я сегодня радио послушать хочу.
«Голос зарубежья» послушать хочет, – расшифровал Конрад. – Наивный. Он-то и не подозревает, что я органик».
– Сейчас, только штаны подтяну и дуну.
– Ты падла! Я б сам давно сгонял. Да кто на участке останется?
«Какой сознательный», – умилился Конрад.
– Да ты шуток не понимаешь, отец? Дуну, дуну, я ж говорю. Только вот штаны подтяну – или ты хочешь, чтобы я без штанов дунул? – успокаивающе забубнил Дичок, подтягивая штаны и дивясь собственной наглости.
– Я бы в таких, как ты, из этой вот штуки, да патронов жалко, – по инерции негодовал Торстен. – Дуй! Фонарь есть у тебя?
– Должен быть. – Штаны сидели более-менее. Конрад отошёл от окна – он смутно помнил, куда задевал хозяйский фонарь. Ну что ж, есть повод высунуться в человеческое общество, пусть и в лице поручика Петцольда. Откровенно говоря, деловая беседа с Поручиком была бы ему приятнее, чем задушевный трёп с полуграмотными электриками или с соседями вроде Торстена.
За те полчаса, что Конрад искал фонарь, поднялась метель. Конрад напялил поверх своих ста одёжек ещё сто и отважно шагнул навстречу плотному рою колючих белых комариков.
Фонарь помогал правильно ставить ноги и не стукаться лбом о деревья.
По аллейке топать – куда ни шло, а вот как свернул на большак – так начались мучения. Снег здесь отродясь никто не убирал, и приходилось торить дорогу самому, держась полузасыпанного следа от некогда проехавшего авто.
В небе всё гуще кружила белая кусачая шрапнель и язвила отмороженную рожу.
Погоди-ка, а ты составил для Поручика реестр, о котором шла речь ещё при жизни старого Клира? А отчёт о работе полицейского комиссариата за третий квартал соорудил? А депешу № 377-бис устроил? Да ты… да не дай Бог вообще попасться ему на глаза… Да не пахнет ли тут вообще лагерем особо строгого режима?
От неожиданных мыслей Конрад остановился, аккурат по пояс в сугробе. «Стремновато показываться на станции», – сказал он себе.
Так что же он, зря вышагивал по сугробам во мгле непролазной? И неужели нельзя было дождаться белого дня, когда можно было бы узнать в городе все подробности, стороной обходя полицейский комиссариат? Скорей назад, писать реестр, кропать отчёт…. Да смогу ли я за оставшиеся полночи накатать хоть одну страницу… с такой-то головой… Жить захочешь – конечно, а жить не хочется. Потом, там Торстен гуляет с автоматом, а он, говорят, в последние годы мужик крутой стал, непреклонный…
Но с другой стороны – в Стране Сволочей ни одна сволочь свои дела в срок не делает, и сотрудники Органов вряд ли являют собой исключение. В насквозь дефективной системе не должно быть ни одной здоровой подсистемы.
Так назад или вперёд? – спрашивал себя Конрад, тыча фонарём то назад, то вперёд – и решительно не понимая, где зад, где перед. Он, кажется, уже давным-давно сбился с пути и заблудился.
И вдруг фонарик погас. Конрад снял рукавицу и окоченелым пальцем нащупал кнопку. Нажал – без толку, батарейка бесповоротно сдохла.
«Вот и хорошо», – подумал Конрад, тяжело опускаясь в сугроб. Так тут и останусь. Авось, к утру торжественно замёрзну.
Но это к утру, а пока ныли пальцы, и во все щели лица свистела шрапнель. Сейчас из леса, того гляди, выйдет серенький волчок и ухватит за бочок.
Серый волк не шёл. Последнего волка в Стране Сволочей застрелили три года назад в пятистах километрах к северо-востоку отсюда.
Конрад подумал:
– Лучше бы семейство Клиров позаботилось о создании заповедника реликтовой фауны, чем заповедника реликтовой культуры.
Ну пусть не волк. Пусть этот, длинноухий… Заяц, кажется. Эти вроде не все перестреляны. Да хоть ворона!
Но лес был мёртв.
«Нет, конечно, умереть хорошо, но как же я умру, не покурив?» В кармане, правда, лежала раскрошенная и промокшая последняя сигарета, но как её раскурить в этакую непогоду?
Да, если уж и смерть, то не такая мучительная…
Лёжа на снежной перине, секомый метелью, Конрад прикрыл глаза рукавицами и вместо кромешного крошева увидел продолжение бесконечного сериала. В сугробе на морозе вспоминалось не хуже, чем в доме при работающих калориферах.
Воспоминание 23 (3,5 года от роду). Отбывая за кордон навсегда, отец Конрада продал кой-какую недвижимость, и вырученные деньги положил в банк, чтобы на проценты непутёвый сын мог кое-как перемогаться достаточно приличное время. Всего счетов два – в самом надёжном и солидном, по общему мнению, банке, не похожем на многочисленные «финансовые пирамиды». Один на десять штук баксов, другой на три.
Настаёт день, когда Конрад собрается впервые снять проценты с большего счёта. Он берёт с собой соответствующие документы и отправляется в универ, где тогда работал почасовиком. В тот день выясняется, что на большее и даже на то же самое Конрад рассчитывать больше не может – студиозусы накатали на него докладную. В докладной преподаватель Мартинсен предстаёт самовлюблённым и надменным самодуром, исполненным извращённых прихотей. Конрад не знает лично этого препода Мартинсена, но смекает, что это ответ на его собственную докладную в отношении хронического распиздяйства студентов. Он обмозговывает случившееся в самом дешёвом и единственном доступном ему фаст-фуде, уперевшись отсутствующим взглядом в непрожаренный гамбургер, не слыша гомона многочисленных едоков. Он опять потерял работу и опять преподскую, единственную, на которую может рассчитывать.