Конрад предельно сосредоточился. Оконное стекло отразило красный зев печки.
Ровный голос сказал ему:
« Sweat С hild in time ,
You'll see the line
The line that's drawn between the good and the bad
See the blind man shooting at the world
Bullets flying taking toll
If you've been bad
Lord I bet you have
And you've not been hit by flying lead
You'd better close your eyes – aaaah –
B ow your head
W ait for the ricochet »
Uuuh uuuh uuuh uuuh
Uuuh uuuh uuuh uuuh –
всемирный скорбец, плач отца над павшим сыном, нытьё прохудившегося желудка, всхлипы сгнившего зуба. Не вылечит мир тот, у кого болит зуб, – но тому у кого зуб не болит, не взбредёт в голову спасать мир… Горюшко луковое, бедушка хренова, злосчастье достопечальное.
Aaah , aaah , aaah , aaah
Aaah , aaah , aaah , aaah –
и в столпотвореньи теней живущих и канувших, понурых спин и стёртых ликов нет-нет да возжгутся воспалённые глаза и озарят царство непроговоренных жалоб. Отверзтые очи опущенного, зыркающие зраки зашуганного… Вот – взорлил крик над глухим бýханьем, вознёсся вопль над басовитым урчанием, вздрогнули стены и взбрыкнула крыша тюрьмы человеческой. – I wanna hear you sing (по другой версии – scream[10])
Aaah , aaah , aaah , aaah
Aaah , aaah , aaah , aaah –
взлёт на «ля» второй октавы, рушащий крыши кутузок и каталажек, дистилированная боль, не обременённая телесной оболочкой, экстракт человечьего боления, сиречь воления, взвизг обнажённых нервов, теряющийся во времени и взрывающий вечность, вкручивание в штопор, вход в петлю Нестерова, к безмолвному межзвёздью, вжжик по Млечному пути…
А теперь голимый ритм, стук, трах, грохот – лязг оголённых нервных окончаний, потом – завыванье-зазыванье гитары.
И вместе с гитарой Ритчи Блэкмора мечется болявая душонка по галактикам, рисует параллаксы – парсеки вправо, мегапарсеки влево. А орган Джона Лорда, словно душевная болячка, пристал к ней, не отпускает – то расходится вразлёт, то смыкается в унисон. Наперебой, напролом, напробой – резвым аллюром по иномирью, по инобытию, по инопланетью. Лихой лихорадочный лихопляс в лихоманке сквозь лихолетье. Свирепый свист свинца вдогонку. И конечно же, скоростной скач коней беспредела в конце. Назад, в мир сей.
Конрад давно уже докурил и выбросил съёженный фильтр. Магнитофон глухо саккомпанировал: «Пу-пу-пумм».
Конрад посмотрел на свечу. Он ни за что не прикурил бы от неё. Вновь тихохонько ухнуло: «Соль-соль-ля».
И опять три безоговорочных удара снизу и скупой багрово-сизый узор наверху. И опять.
Конрад предельно сосредоточился. Оконное стекло отражало красный зев печки.
Ровный голос вновь сказал ему:
«Sweat С hild in time,
You'll see the line
The line that's drawn between the good and the bad
See the blind man shooting at the world
Bullets flying taking toll
If you've been bad
Lord I bet you have
And you've not been hit by flying lead
You'd better close your eyes – aaaah –
B ow your head
W ait for the ricochet »
Uuuh uuuh uuuh uuuh
Uuuh uuuh uuuh uuuh –
всемирный скорбец, плач отца над павшим сыном, нытьё прохудившегося желудка, всхлипы сгнившего зуба. Не вылечит мир тот, у кого болит зуб, – но тому у кого зуб не болит, не взбредёт в голову спасать мир… Горюшко луковое, бедушка хренова, злосчастье достопечальное.
Aaah , aaah , aaah , aaah
Aaah , aaah , aaah , aaah –
и в столпотвореньи теней живущих и канувших, понурых спин и стёртых ликов нет-нет да возжгутся чьи-то воспалённые глаза и озарят царство непроговоренных жалоб. Отверзтые очи опущенного, зыркающие зраки зашуганного… Вот – взорлил крик над глухим бýханьем, вознёсся вопль над басовитым урчанием, вздрогнули стены и взбрыкнула крыша тюрьмы человеческой. – I gotta hear you sing (по другой версии – scream)
Aaah , aaah , aaah , aaah
Aaah , aaah , aaah , aaah –
взлёт на «ля» второй октавы, рушащий крыши кутузок и каталажек, дистилированная боль, не обременённая телесной оболочкой, экстракт человечьего боления, сиречь воления, взвизг обнажённых нервов, теряющийся во времени и взрывающий вечность, вкручивание в штопор, вход в петлю Нестерова, к безмолвному межзвёздью, вжжик по Млечному пути…
Чу! Вящий ритм, стук, трах, грохот – лязг оголённых нервных окончаний, глиссандо всех инструментов в беспощадные когти Абсолюта, низвержение в Мальстрём, ad libitum к Альфе и Омеге. И всё это под истошное «Oh god no» увлекаемой в водоворот гибели бессмертной искорки твоей –
Финальный аккорд. Пиздец. Лопанье перетянутых струн. Только одно колёсико душонкового механизма откатилось в сторону и вертится почём зря, затухаючи.
1 5 . Новогодие
Всё время, что Конрад был на Острове один, он ограничивал ареал своего обитания кухней и своей комнатой. В апартаменты Анны он и носу не казал, тем более, что был убеждён в том, что уезжая, хозяйка закрыла всё на ключ.
И вот оказалось – ни фига подобного. По всему промёрзшему дому можно было ходить беспрепятственно. И Конрад, столкнувшись с таким обстоятельством, решил обследовать бесхозное жильё. Передвигался он по нему в носках, украдкой, утайкой, с бешено колотящимся сердцем, хотя веры в то, что хозяйка вернётся, у него не было ни грана.
Лишь Волшебная Комната была заперта – и Конрад немало этому огорчился: уникальный микроклимат мог пострадать в такую холодину, деревянные артефакты – рассохнуться. Но вот комната Профессора, скажем, была вполне доступна. Из неё, конечно, выветрился дух больничной палаты. Наскоро были уложены стопками ветхие газеты, наглухо заправлена кровать, пара образков в киотах украсила стол – вот и всё, что изменилось по сравнению с теми днями, когда Конрад чуть ли не каждый день переступал этот порог. А теперь казалось, помещение было готово принять нового жильца, такого же безликого, как оно само.
Но Конрада, естественно, больше всего интересовала комната Анны. Может быть, здесь таились какие-то улики, способные пролить свет на смерть анниной сестры. Но по-хорошему следовало бы просмотреть содержимое всех столов и шкафов, на что Конрад при всём желании решиться не мог. Он на цыпочках бродил по небольшому помещению, стараясь уловить хоть какой-то след индивидуальности хозяйки – и не мог. Мебель была прочная, старинная, такая же как во всех комнатах этого дома, на стене висели картина Богданова-Бельского «Устный счёт» и два эстампа с изображением экзотических стран, как это бывает в гостиничных номерах. В книжном шкафу, уставленном собраниями сочинений классиков из стандартного интеллигентского набора, стояла фотография девушки лет двадцати двух – трудно было сказать, была ли то Алиса или сама Анна, ибо профессор Клир признавался, что сам не в состоянии был различить дочерей. Как бы то ни было, фотографий обеих близняшек вместе на видном месте не обнаружилось. Был здесь и небольшой письменный стол, накрытый клеёнкой; на нём стояли пустая ваза и икона Богоматери, опять же в киоте; лежали письменные приборы и пустой блокнот. Необычно смотрелся только задубевший клавесин в углу и прислонённая к нему виола да гамба в чехле – Конрад слегка пощупал: кажется, с утеплением.