Не говорите этого. Скажите «корабль», скажите «дом», скажите «сад». И если корабль, то где у него брамсель, где стаксель. А если это дом, сколько в нём этажей, есть ли водопровод. А если сад, то кто садовник и чем он удобряет почву…»
И когда заявлялся в гости Поручик, Конрад в бинокль наблюдал за Анной и не вслух приговаривал: «Гармонией обласканная, крылоногая, мудрогрудая… как ты чувствуешь себя под мусорными грудами отрядов рукокрылых, тупорылых, слеподырых?
Анна, не пускай этого сюда, нет, он ворог, он мусора ворох, он как подмоченный порох. Ты умеешь быть больше, сейчас надо быть больше, надо быть гольше – долой купальник, ложный моральник, облапил тебя охальник. Твоя радость: твоя лепость, твоя крепость – твоя ладность, твоя складность, твоя гордость, твоя хрупкость – отнюдь не глупость, а целокупность… ты, ты… Think of me[11]. Хоть немножечко…».
День отгорал. Закат был пурпурен и багрянист, а на небосводе уже зажглось заполошное полнощное светило. Менструации луны, месячные месяца. Показывал свой кроваво-красный язык Абсолют.
А потом окончательно темнело, высыпали светила поменьше. На кухне ходики мерно отсчитывали бег Хроноса, Конрад вкушал похлёбку, Анна же нечто вязала – не то шапку-балаклаву, не то чулок. Украдкой поглядывал на неё Конрад и переполнялся хамскими мыслями: кто ты, фемина нездешняя, недотрога неприкосновенная, сосуд скверны, со всех сторон запаянный? Верная дщерь Корделия, короля Лира потерявшая; девица Снегурочка, чужачка в царстве берендеевом; эллинская нимфа чернокудрая – есть ли у тебя суженый, творил ли кто с тобой прелюбы, обнимал ли кто тебя, лобзал ли, уестествлял ли? Или девство хранишь, назло поручикам да подполковникам, на радость небесным угодникам? Да была ли ты когда-нибудь девочкой? Играла ли в классики, скакала ли через резиночку, ездила ли верхом на папе мимо высоких трибун во время всенародных праздников? Была ли матерью целлулоидным дочкам? А повзрослев – носила ли во чреве всамделишных младенцев? Мечтала ли о них? Или премного преуспела в предохранении? Что это за Традиция, когда детей не рожают?
А ходики себе всё постукивают, светила всё люминесцируют… Успокойся, Конрад – Традиция на то и Традиция, что одновременно универсальная и – очень разная.
Правильно трещат поленья в правильно затопленной печи. Полыхают сполохи мирового пожара, демиурги демонизируют демос, уицраоры гаввах хавают. Женщины в шалях на богомолье тянутся, бесенята у них под юбками путаются. Анна и Конрад кашу-кулеш уплетают, пьют девясил да боярышник, всё своим чередом движется. Верной дорогой идёте, товарищи. Светопреставление откладывается на неопредёлённый срок.
Было время отходить ко сну – и вдруг Анна призвала Конрада к себе. Не в комнату, конечно, а в кухню, где она как раз мыла посуду после ужина.
– Ну что, Конрад, расскажите мне на сон грядущий про русскую литературу.
Конрад опешил и потупил очи.
– Давайте, давайте, – подбодрила его Анна. – Я её, разумеется, всю когда-то читала, но это было давно и неправда. Устройте уж мне бесплатный лекторий.
– Русская литература богата шедёврами. Всемирно классическое произведение «Годы учения Емели-мастера» – Пушкин написал.
– А про что этот Емеля-мастер?
– О! Он призывает милость к падшим.
Смущаясь и стесняясь, Конрад бубнил себе дальше. Потом ещё «Годы странствия» были, всё того же Емели. Опять же «Кошка-мурка, вещая каурка, с присовокуплением жизнеописания скомороха Ивана Кольцова». Это Гоголь. Лев Толстой, естественно: рóманы писал складные, но подмочил себе репутацию «Манифестом коммунистической партии». Само собой, Достоевский с его «Человеческой комедией заблуждений» – начало модернизма, русские цветы зла. Наконец, опупея «Человек без свойств» Макса Горького – штабель толстенных томов – гениальное название, не правда ли? Но гениально оно лишь в сочетании с означенным штабелем. Ну и т.д.
– Да, действительно могучая литература, ведь русский язык располагает к небывалой словесной мощи, – заключила Анна не то из слов Конрада, не то (что скорее всего) из припомненного собственного читательского опыта. – Блажен народ, порождающий таких титанов. Ну а про Россию как страну что вы расскажете?
Конрад, не вдруг подбирая слова, начал было повествование о райской державе России, о её златоглавых городах, посередь которых высятся нерушимые твердыни кремлей, о её пряничных деревнях, где маковки-луковки церквей осеняют резные палисады, о загадочных душах её обитателей, исполненных диковинных энтелехий, но на слове-то «энтелехия» и сломался: собеседница могла его не знать, а объяснить он не сумел:
– Ну бабочка когда из кокона вылетает... потенция кокона типа…
(«Господи, – подумал он тут же, – но кокон не обладает ни потенцией ни импотенцией». И умолк).
– В энтелехия, – как по учебнику отбарабанила Анна – это внутренняя , потенциально заключающая в себе и окончательный ; например, душа есть первая энтелехия организма, в силу которой тело, располагающее лишь «способностью» жить, действительно живёт, пока оно соединено с душою.
– Вот-вот, – Конрад ухватился за спасительную соломинку. – Дело в том, что русские – это народ сплошных идеалистов. В смысле, у каждого русского человека есть идеал. И как правило, это идеал святого мученика, отчего в русском народе развит своеобразный культ страдания. Русский человек безудержен в созидании, но так же безудержен и в саморазрушении.
– Ну, саморазрушение, наверное, уже в прошлом, – возразила Анна. – В истекающем столетьи русский народ преуспел в созидании и воздвиг сверхдержаву, в которую рвутся все наши сограждане.
– Это оттого, – пояснил Конрад, – что в народе русском глубоко укреплено добротолюбие, сиречь любовь к добру. Душевность русского народа такова, что со временем русский человек вообще отвык делать ближнему гадости и предпочёл об этом самом ближнем заботиться. Бессребренники-инженеры придумывали умные машины, чтобы облегчать тяжкий труд рабочих, подвижники-врачи неустанно искали вакцины против смертельных болезней, самоотреченцы-педагоги неуклонно просвещали простой народ. И богоисполненный народ платил им сторицей, сам устремляясь к высотам знания. Удивительны ли небывалые успехи русских в науке и технике? А кроме того, атмосфера всеобщей душевности притягивала тысячи иноземцев, которые беспроблемно интегрировались в российский социум и обогащали его.
– Да-да, – задумчиво произнесла Анна. – Глубочайшая религиозность сформировала особый, православный этос с его приматом этического над эстетическим.
– Но и в сфере эстетики русский народ кое-чего добился, вы же не будете спорить! Одна федоскинская миниатюра чего стоит!
– Не только, не только! А Кандинский, Малевич, Филонов… – подхватила Анна.
– Кстати, если говорить о «русском экономическом чуде», – докторально добавил Конрад, – то надо иметь в виду ещё и склонность русских к общему делу, к сплочению всех народных сил, к соборности.
– И в этом плане даже традиционные недостатки русского быта и бытия: женственность менталитета, автократия, излишняя централизация, чрезмерная надёжа на царя-батюшку сработали не во вред, а во благо, – согласилась многомудрая Анна.
– А кстати, помните, вы нам рассказывали про Париж… – напомнила Анна после некоторой паузы. – Ну а в Китеже-то вы были? В столице России?
– Не был, – честно признался Конрад. – Далеко отсюда до озера Светлояр. Но я, естественно, фотографии видел, диапозитивы… Старый город великолепен – церкви двенадцатого – шестнадцатого веков. В новом городе одно время строили небоскрёбы, но сейчас там запрещено строить высотные здания – сплошь двухэтажные каменные избушки с узорчатыми наличниками, в которых доживают свой век богатые русские бабушки. Только негров в российских городах развелось много.