Перестань жалеть себя. – А всё жалеется.
Перестань думать о… – А всё думается.
Перестань бояться… – Глагол на -ся, возвратный. Тоже неким боком страдательный залог. Победи страх, короче. Победи боль. Перестань болеть. Болит. Не побеждается, только ширится да углубляется. Усугубляется. Кем?
А ещё снова начал Конрад писать сам. Не просто чужие тексты переписывать, конспектировать и реферировать, как он это с «Книгой понятий» выделывал – нет, свои собственные, пусть и куцые фразы рожать и в давно заброшенную «Книгу легитимации» заносить.
Раз никаких доводов в пользу того, чтобы жить-выживать, мочь-перемогать тебе, Конрад Мартинсен, не отыскалось, не отыскивается и не отыщется, раз оправдание твоему существованию ни в одной умной книге и ни в одном человечьем сердце не значится, будем просто так почём зря переводить бумагу – может слова сами по себе во что-нибудь любопытное склеятся, а не склеятся – тем хуже для слов.
И изводил Конрад лист за листом в обильных излияниях – недостойных и непристойных.
Из «Книги легитимации»:
ПИСЬМА НИКОМУ
Книга эта пишется не чтобы дать чему-то выход или, упаси Господи, найти выход, а за отсутствием выхода.
В одиночной камере можно квалифицированно писать только об одиночной камере.
Мне кажется (кажется, к счастью, не мне первому), что меня против моей воли запихнули в поле некоей игры, где все кругом знают правила, а я нет. И никогда не суждено узнать правила, но подыгрывать суждено до гробовой крышки.
Впрочем, возможно, что все прочие тоже не знают правил, но они бессознательные марионетки, а я – сознательная, отсюда – я херовая марионетка, а они хорошие: у них механизм бесконечно ближе к совершенству. И чтобы понять меня, не стоит читать Клейста: я с самого начала, ещё до появления самосознания был безнадёжно испорченной марионеткой, а им никогда не потребуется осознать себя марионетками, вполне сносно сделанными. То есть причина и следствие в моём случае меняются местами: испорченность ведёт к зарождению самосознания, а не наоборот.
Моя вотчина – щель.
В этой стране живут люди хорошие и плохие. Хорошие совершают только мотивированные преступления, а плохие – ещё и немотивированные.
Наоборот! (Позднейшее примечание)
Не бывает инициации по разным разрядам. Инициация одна для всех. И кому какое дело, где и в чём ты перепрыгнул свою собственную планку…
Кроме того, инициация – это то, что нельзя отложить на потом. Она для всех в одну и ту же пору. Не созрел к определённому возрасту – будь готов вниз башкой со скалы. Нормы ГТО знают возрастные категории, но не весовые. Потому что на войне нет деления на весовые категории. В постиндустриальном, постисторическом, постдемократическом обществе, где бережно относятся к разного рода меньшинствам, нормы ГТО ещё работают. Но я живу на острове истории, где работают законы инициации и войны.
Но если ты вдруг почему-либо избежал инициации – не ищи её специально: сама придёт.
Я мог бы сказать: довольно мучился! – и убежать из страны мучений. Но я так не говорю, потому что достоверно не знаю, мучится ли здесь ещё кто-то. И не могу понять: они неспособны чувствовать боль или умеют эту боль скрывать? В первое поверить проще, и я заставлял себя поверить в это…
Впрочем, «не чувствовать» и «скрывать» – одно и то же.
Люди, естественно, нужны мне не сами по себе. Законы социума я хочу знать только, чтобы уметь ему сопротивляться. И всегда мне были нужны конкретные люди для защиты: каждая референтная группа есть своего рода мафиозный клан, и в трудную минуту клан может что-то подкинуть из общака или попробовать отмазать от неприятностей.
Проще говоря, я настолько беспомощен, что без других людей не могу шагу ступить: ни прокормить себя, ни от холода защитить, ни удовлетворить эстетическое чувство. Ну и сексуальное, самое главное.
Раньше-то меня тянуло к людям из других соображений: я питал иллюзию, что имею с людьми нечто общее. Теперь, похоже, они нужны мне в сугубо утилитарном плане.
Скажут: утилитарный интерес закрывает тебе путь к людям. Наоборот: отсутствие пути к людям обостряет утилитарный интерес.
Камнем преткновения для моих «спасителей», т.е. обвинителей, всегда был вопрос яйца и курицы, причины и следствия. Те выносили мне обвинительный приговор и предписывали исправительные меры. А я клянчил оправдательный приговор и адаптивные меры.
Не чувствовать того, что чувствуется, невозможно. Можно только не показывать свою боль миру. Да? То есть себя миру не показывать? Наглухо запереть двери, зашторить окна, вырубить свет. Не пойдёт. Без мира ты шагу ступить не сможешь. Надо чтобы тебя – увы, в страдательном залоге – кто-то как минимум кормил. И обогревал, в холодных-то широтах. Как минимум – о максимуме не заикайся. А кто будет кормить-обогревать здорового детину, с ногами, с руками, с действительным залогом? Во-во. Тут как минимум статус инвалида нужен.
Мужество – не сила. Мужество – готовность принять собственное бессилие.
Каждый может какое-то время следить за осанкой, походкой, речью, выражением лица, жестикуляцией и проч. Избранные могут следить за движением мысли, голосовых мышц, дыханием и т.п. Следить за всем сразу не может никто.
Людей не интересуют твои победы над собой. Потому как они недоказуемы. Их интересуют твои победы над другими… над ними, то есть.
Пустота считается сильнее всех, потому что не встречает сопротивления.
Полнота считается сильнее всех, потому что содержит любое сопротивление.
Впрочем, это одно и то же.
Кто же слабее всех? Как всегда, половинность. Но только она и имеет дело с сопротивлением, и только ей сила воистину требуется. Саша Чёрный: кто храбрее всех зверей? Лев? «Легко быть храбрым, если лапы шире швабры»… И сильным что-то уж чересчур легко.
Но кого скребёт?..
Безответственность не влечёт за собой безнаказанность.
Страна соединяет открытую всем ветрам бескрайность своих просторов с навязчивым стремлением экстремально скучить своё население. Арестанты в тюрьмах и солдаты в казармах лежат на нарах штабелями, большинство народа живёт в городах, соперничающих друг с другом своей средней этажностью, столичные жители часами маются в автомобильных пробках. Повальная агорафобия.
На сём Конрад прервался и пошёл на кухню выпить чаю.
Несмотря на поздний час, кухня была освещена.
Конрад насторожился.
Чирк – чиркнула по стене над лестницей тень чужого человека. Шаги наверху послышались, веские, мужские.
Конрад отпрянул – он понял, что в доме завелась ещё одна человеческая душа, и очень ему эта душа не понравилась.
И полночи горел наверху свет, и полночи Анна шепталась с незваным гостем о чём-то неизвестном. Конрад понимал, что в этих разговорах приоткрывается тайна Землемера и Алисы, но они велись за запертой дубовой дверью, и ни звука из-за неё не доносилось.