Затем свет погас, а спустя минуту зажёгся в комнате Анны. Конрад здраво рассудил, что если бы, кроме шептанья, в комнате пришельца происходило бы что-то ещё, Анна бы пошла мыться. Но в эту ночь в баню никто не ходил.
А впрочем, хрен их, женщин, знает, как у них всё делается.
Не в силах притворяться ничего не ведающим и не видевшим, он постучался к Анне и впрямую спросил её:
– У нас кто-то гостит? Или поселился?
– Не «у нас», а «у меня».
– Хорошо: у вас – кто-то гостит?
– Вы, конечно, не преминёте доложить об этом его благородию?
– Если вы мне честно скажете, кто это, я никому не доложу.
– Извольте – это один из людей Землемера. Он переночует и завтра уйдёт. Ешьте, Конрад. Я сегодня вам компании не составлю.
– Вы так рискуете…
– Хотите сказать – подвергаю вас риску?
– Допустим. Анна, а можно задать вам один давно волнующий меня вопрос?
– Я знаю, вы хотите спросить, кто написал книгу о Землемере.
– Именно.
– Но вы напрасно подумали, что я вам отвечу. Меньше знаешь – лучше спишь. А вам надо спать хорошо.
«Она написала, – подумал Конрад.
И всю ночь старался – по части изведённой бумаги и чернил – не отставать от хозяйки:
Боль не как центр универсума, а как универсум.
Впрочем, у Майринка в «Ангеле западного окна» «боль» – лишь псевдоним «страха»…
Я не знаю упоения в бою.
Я не могу научиться водить машину.
Все мои силы уходят на самоконтроль.
Во время моего преподавательства в вузе был у меня студент Винтер (или Винер), по совместительству крутой бизнесбой. И вот случился разбойный налёт на его фирму. Много чего попёрли и похерили; мальчик был в меру озабочен.
А тут я ему возьми да ляпни: я-дескать никогда бы не занялся тем, чем вы, сиречь бизнесом, ибо оно чревато вот тем вот, что случилось.
А он мне в ответ типа: ни хера, прорвёмся.
Сегодня я бы такого не ляпнул. Постыдился бы. А тогда – нет. Вот и подали на меня там вскоре студентики докладную: спесив-де.
Вообще мою трусость любили отождествлять со спесью. Эвона, какой: кичится трусостью, ишь ты!
Я – боец, ведь я боюсь.
А вот Поручик ничего не боится. Ergo не боец.
Ты пойдёшь себе дальше, не думая, что будет со мной. А я буду думать.
Я пишу только о себе, потому что не знаю чужих сюжетов, выражающих меня.
Всё что я знаю, это –
Конрад Мартинсен, гений бессилия.
Бессилие – не мать всех пороков, потому что все пороки, не подкреплённые силой, остаются в сфере помыслов. Но бессилие – самый страшный порок: оно попустительствует разгулу всех прочих.
Это с этической точки зрения. А с бытовой оно того хуже: бессилие то же самое, что иждивенчество. Но самый адский грех – осознанное бессилие. Ты так же грузишь окружающих бытовыми проблемами, как при неосознанном, но добавляешь на их горб ещё и экзистенциальные. Такого бремени ни один хребет долго не выдержит.
Когда я имел в виду (за незнанием других) одну лишь либеральную идеологию, я был вправе требовать от других всех человеческих прав и в меру грузить их своим бессилием. Но когда я узнал о традиционной идеологии, то понял, что ничего не вправе и должен радоваться уже тому, что меня до сих пор ещё не сбросили с высокой скалы в пропасть.
Я, не воин, живу в стране воинов. Женщины-воины хотят жить не как воины и за это воюют. А мужчины-воины воюют ради самой войны.
Конечно, есть исключения: иные женщины воюют ради войны, иные мужчины ради невоинской жизни.
Те, кто хочет когда-нибудь сойти с тропы войны, козлы: пока идёт война, никто не сойдёт с её тропы. А поскольку никто с тропы не сойдёт, она никогда не кончится.
Моя роль в этой войне – дармовое пушечное мясо. Женщины любят дармовщинку, и регулярно портят мне шкуру, заодно с мясом. А мужчинам так не интересно.
Но что они сделают, когда платное мясо кончится?
Те, кто призывает «жить проще», «смотреть на вещи проще» и т.п. предлагает, на деле, архисложный путь. Ведь тому, кто якобы «всё усложняет», так – проще. Вообще – следовать своей природе проще всего. А вот ломать себя – сложнее некуда.
Храброму ирою, одержимому запахом опасности, тоже можно указать, что избегать опасности – проще. Не поймёт.
Я, когда об ироях читаю или ироев вижу, ловлю этот момент самоломания: И если не нахожу, иройством не восхищаюсь. Нет заслуги льва в том, что он – лев. И не грех зайца в том, что – заяц. Естество.
Но это я так думаю.
Напрягает факт, что никто более так не думает. Не будь его (факта, то бишь), жил бы припеваючи, считал бы звёзды.
Я ведь записан в разряд не зайцев, но – человеков. А как таковой, лишён всех прав. Проблема моя всегда была – ЛЕГИТИМАЦИЯ СОБСТВЕННОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Нелегитимно существую, вот в чём соль. Тридцать с лишним лет. Потому и самоидентификации нет. Не с чем.
Вне естества. Вне традиции. Вне каких-либо традиций. То есть, как ни крути, вне традиции.
Я, вместо чтоб себя ломать, бессознательно к одному стремился: среду обитания себе создавал. Дурак. Не сóздал.
А ломать себя – раньше надо было. Только глупый я был тогда. Или умный больно. По большому счёту, никто себя не ломает. Ломают извне, пока не сломаешься. А то, что у них ломкой зовётся – это не ломка, а реструктуризация. Разные в человеке струнки. Одни звенят, другие отдыхают. Но со временем жизнь звеневшие струны приглушит, по другим забряцает. А у меня струны легитимных регистров не звучат. Нет их, вроде.
Те же, что звучат, не находят резонанса. Вот и ихние струны во мне не резонируют.
Смердяков, который косит под Ивана Карамазова.
Я ищу себе адекватную форму.
…Конрад проснулся от непривычного звенящего стука. В окно стучали – призывно, приказно. Конрад кое-как влез в порты, пригладил пятернёй остатки волос – и трясущимися пальцами не сразу отодрал шпингалеты, всей силой навалившись на примёрзшую раму. Под окном стоял Поручик.
– Как жисть, господин Мартинсен?
– Служу Стране Сволочей. Который час, ваше благородие? – неслышно спросил Конрад.
(«Ушёл гость или он ещё здесь?»)
– Час – благословенный, – осклабился Поручик. – Вылезай, а то всю жизнь проспишь. Смотри, какова погодка! Мороз и солнце – день чудесный. Пошли на пруд, на коньках кататься!
– Чего?
– На коньках пошли кататься, говорю. Воскресенье.
– У м-меня нет к-коньков, – заикаясь прошамкал Конрад.
– Я тебе свои дам. У нас же вроде размер ноги одинаковый.
– Я н-не умею… к-кататься.
– Ах ну да. Ты только дрыхнуть умеешь, и то на психотропике, – весело ответил Поручик.
(«Это пиздец, – стучало в полусонной башке Конрада. – Они напали на след пришельца»).
– А г-где Ан… Ан… Анна? – только и спросил он вслух.
– Здесь я, здесь, – послышался звонкий голос Анны из глубины сада. – Не соблаговолите ли сопроводить нас в нашей прогулке?
– Холодно, – перестав заикаться, ответил Конрад. – Градусов двадцать.
Он надолго застыл в оконном проёме, словно испытывая на себе крепость двадцатиградусного мороза. («Неужто обошлось?» – в действительности соображал он).