– Землемер всюду оставлял свой знак «змея»… Фаллический знак. Как и «стрела»…
– Однако ж, стрелами он никого не убивал.
– Он вообще… поднимал руку на женщин?
– Да, он отправил к праотцам пару чиновниц и прокурорш. Но они для него стояли в одном ряду с чиновниками и прокурорами – мужчинами.
– А секретарши и уборщицы, которых устраняли вместе с боссами?
– Это была самодеятельность подручных Землемера; он сам приказов о ликвидации всех подряд не давал. И строго наказывал тех, кто превышал, так сказать, полномочия.
– А вообще он с женщинами много… общался?
– Но вы же знаете о его увечье…
– В том-то и дело! Он же мог как-то противоестественно удовлетворять потребности.
– Как вы себе это мыслите?.. И вообще – его местопребывание постоянно было засекречено. Вот в …-ской губернии к местному вору в законе девушек приводили. Матери. Для улучшения породы, как говорят.
«Откуда у Анны такие сведения?» – подивился Конрад и робко попробовал снова:
– Но ведь либидо у него никуда не девалось!
– Уфф… Вот что я вам скажу, Конрад: если бы он убил женщину просто из извращённой похоти, из чистого садизма, ему бы туго пришлось на зоне. Он не только не совершил бы побег, но, скорей всего, был бы зарезан в первый же день заключения.
Конрад признал: извращенцы в тюрьме долго не живут.
Вновь и вновь мысли Конрада возвращались к сине-коричневому шарфу. Он уже начал подозревать, что шарф, который он видел в руках Анны, и есть шарф, подаренный ему вязальщицей, а значит… Непонятно, что это значит. Чего же тогда Анна так испугалась?
И вот однажды, полезши в тумбочку за новой ручкой, он нашёл подаренный ему шарф. Засунутый в самый дальний угол, он пролежал здесь всю осень и всю зиму.
Итак, ночной незнакомец действительно забыл похожий шарф в сенях…
А однажды поздним утром Анна по-простецки растолкала дрыхнущего Конрада, похлопала его по щекам, полила из леечки и сказала:
– Собирайтесь, лежебока, на гуляния. Сегодня – последний день масленицы.
Временный комитет по чрезвычайному положению по случаю народного праздника расщедрился-раскошелился. По случаю затишья на фронтах на съедение народу была брошена беспримерная кость – ретро-гулянье в давно забытых красках.
Вертелись расписные, выписанные из райцентра полуржавые карусели, взлетали к небесам скрипучие качели. Музыканты местного вокально-инструментального ансамбля заряжали весёлые песни. Сволочные народные, блатные-хороводные. Синтез фолк-рока и тюремного шансона.
Под гики и клики вывозили хворостяное чучело масленицы, каждый норовил ухватить кýкел за волосья. Разводили костёр, через который сами до одуренья и прыгали, а затем с криком и хохотом окунали в него потешное чучело – ох и скоренько занялся его кафтанец, ох и споренько загорелись членики – дым коромыслом, земля вверх дном.
Всюду расставлены были шатры да балаганы, под которыми добрые молодки в цветастых платках угощали-улещали-умащивали всех встречных и поперечных. А встречные и поперечные пёрли напролом, давмя давились за гостинцами из далёкого прошлого, из времени царя-горошного, из былинной небывальщины да книжной невидальщины. Ломились столы от вкусностей для истомлённых тел, было чем поживиться и изношенному народному духу:
Чего тут только не было?
Жрачёны-драчёны. Сало-бухало. Сиги в вязиге. Баклаги наваги.
Чаши-параши гурьевской каши. Кутья-плясея под четьи-минеи.
Солонина-буженина, знатна хаванина.
Груши-хрюши, нельзя скушать.
Мёд-пиво завтрешнего разлива.
Вяленые валенки, сапожки-окрошки, стопарики пареных опарышей.
Окрошка-мокрошка хороша кормёжка.
Белорыбица-толстолобица.
Гренки гречишные-кибальчишные.
Радуница-медуница.
Яблоки-тыблоки-мыблоки.
Толокно-волокно-полотно.
Квас – липовый Спас.
Кренделя-вензеля. Водоросль-недоросль. Выхухоль-опухоль.
Туды его в качель, растудыть в карусель.
Ликовала Золотая девятая рота имени Ивана Золоторота. Ради нея вся эта снедь-скаредь на скатерть-паперть
И, конечно, блин, блины – румяные, поджаристые, с начинками, с прибамбасами, на сметане заквашенные, на белой сметане без костей, из спецпайка Поручика – редкость редкостная по нонешним временам, диковина диковинная.
Анна раскладывала яства по салатницам, разливала напитки по ендовам – народ подставлял миски да лафитники, вкушал-выпивал, наклюкивался клюковкой, нахрюкивался брюковкой.
Выводили лядащих подслеповатых кляч, накрытых попонами, – уж и где откопали, незнамо: скушали в губернии всю лошадятину, даже коней, на которых летом гарцевали Анна с Поручиком, – и тех не оставили. Вот и сохранились недоношенные и недоделанные, кожа с костями, от которых и откусить-то нечего. А тут хошь не хошь – тяни сани с детишками, с сиротками да с недоростками, цок-цок, трюх-трюх, подчас спотыкаясь, сбиваясь с шага, под любовные похлёстывания, похлыстывания взрослого кучера: пущай их, детишки последний раз в санках прокатятся.
Но это самые мелкие детишки – года по два, по три, А кто поздоровей и покрепче – те с горки, на самодельных санках, на ледянках, на автомобильных шинах – вжик с косогора с несколькими подскоками, голова – ноги, голова – ноги, местный зимний экстрим. Одно плохо – любишь кататься, люби и саночки возить, и гуськом ползут ребята в горку, чтобы дождаться очереди и съехать с чуть ли не отвесного склона ещё раз. Тому, кто выжил и всполз вверх, положен приз – блин.
Наяривает гармошка, молодок да старушек в круг приглашаючи, топотушки да хлопотушки вытанцовывать, пируеты да антраша выплясывать под недавно ещё модные попевки «Ягода-малина» и «Фаина-калинá». Молодки да старушки козочками усердно скок-поскок, звонкими колоратурами погукивая-поухивая, руки растопыривши, носки оттопыривши. Мужики их сурьёзные в круг войти поначалу стесняются, но затем входят во вкус, армяки оземь скидывают и в присядке заходятся, кто кого переприседает.
И вдруг – за спинами пирующих нарисовались молодые люди в одинаковых чёрных куртках-«дутиках» и шапках-«петушках» на самые глаза. Сначала их было человек пять, но вскоре из-за леса к ним вышла подмога – ещё человек двадцать. Молодые люди стояли неподвижно, лязгали зубами и лузгали семечки, смачно сплёвывая шелуху себе под ноги. В руках у них были флотские ремни с заточенными пряжками, обрезки арматуры и финские ножи. И все присутствующие ощутили нависшую тяжёлую угрозу, грязно-серую тучу, наползшую на праздник. Даже музыканты, похоже, сбились с такта, и весёлый музон как бы захлебнулся.
В посёлок вернулась урла.
Расталкивая старушек и детишек, урла продвинулась к раздаточному столу и молча уставилась на Анну. Конраду даже показалось: уставилась как бы с просьбой в глазах. Анна – муравьиная матка – смерила урелов-муравьёв ласковым материнским взглядом и одарила их одного за другим блинами с расстегаями. При этом урелы соблюдали строгую очерёдность и говорили: «Спасибо». После этого они также организованно растолкали толпу, сомкнувшуюся за их спинами, отступили на исходные позиции и стали грозно вглядываться вдаль. Конрад тоже посмотрел вдаль.
С другой стороны оврага, над которым проходило празднество, показалась стайка незнакомых мальчишек – малолеток лет по одиннадцать. В наступившей тишине они достаточно звонко пропели матерные частушки, оскорблявшие честь и достоинство жителей дачного посёлка. «Деревенские, деревенские», – зашушукались в толпе. Исполнив свой музыкальный номер, деревенская мелюзга наклонилась над снежной целиной, и вскоре в сторону дачной урлы полетели снежки – меткие и увесистые; в руках этих октябрят они летели вчетверо-впятеро дальше, чем добросил бы Конрад.
Дачная урла, хотя некоторым снежки попали в головы и даже в лица, довольно индифферентно восприняла снежную бомбардировку. Чего-то ждали. Правда, из-за спин взрослой урлы показались дачные малолетки, знакомые Конраду по посиделкам у водокачки. Они в свою очередь дали снежный залп по деревенским и заголосили частушку, больно задевающую честь и достоинство коренных жителей. Пришлая ребятня с похабными выкриками нехотя ретировалась. В наступившей звенящей тишине послышалась короткая, много раз повторяемая рулада гармошки, причём звук её явно приближался. Из оврага на откос один за другим выскакивали большие деревенские – лет по шестнадцать-семнадцать, как и дачная урла, торопливо принявшаяся уминать расстегаи. Один из деревенских, который с гармошкой, до самого верха не дошёл, остановился, но свой сумбурный наигрыш не оставил.