- Я в одном хороший. Я - честный. Для меня каждый кубический метр пространства - исповедальня. До Нетти так было. Спасибо ей, несокрушимой и легендарной - я почти три года молчал. Ведь честность... не добродетель. Я это, именно это пытался сказать твоему отцу. Извини, я наверно не про то... не честность. Откровенность... Тоже не то! Прямота... Всё слова... В общем, полное отсутствие тактики... Тактика этимологически, наверно, связана с тактом... Искренность бестактна, беззащитна... Я ему всё это говорил... Поэтому мы проиграли... Мы с нашим ригоризмом проиграли. А приспособленцы мутировали и победили. Вот и всё. И даже этим мне перед тобой не оправдаться... перед собой я честен.
Что я мог изменить, Анна?.. Моя исповедь - тридцать пять лет, и чтобы понять, надо было прожить в моей шкуре эти тридцать четыре года, день за днём, час за часом... хотя бы просмотреть без купюр фильм длиной в тридцать шесть лет... ну, за вычетом сна, может быть. И я... не умею быть краток, я считаю, что важно всё... любая малость. Но тебе будет скучно, а у нас впереди только одна ночь... И ты ни хрена не поймёшь меня. И ты - не простишь. Главное, сама не проси прощения... это всё зря, зря...
- Бедняга фон Вембахер, - воспользовалась паузой Анна. - Ведь он отправился через границу пешкодралом. Выживет ли?
- А ты знаешь, что за программу он разрабатывал? Как накинуть узду на общественное сознание! Мавр сделал своё дело - Мавр может уехать.
Конрад вновь вскочил на ноги и вдруг зажал аннину голову ладонями и пролаял ей прямо в лицо:
- И всё-таки я совершенно ничего не понимаю. Почему вы всем миром рассказывали мне сказки об убийстве твоей никогда не существовавшей сестры и о Землемере? Сколько всякого-разного народа ты вовлекла в этот сценарий? От Поручика и Стефана до сторожа и вязальщицы? И всё это - ради меня? Ради меня одного? - в хрипе Конрада послышалось что-то вроде гордости.
- Почему, почему... Было в русской Традиции два Алексея, два Божьих человека - Алёша Карамазов и Алёша Почемучка. Или нет - это, кажется, одно и то же лицо? Ты должен это знать, а?
Конрад отпустил голову Анны и продолжил прерванную исповедь:
- До четырнадцати лет я не жил. Я был умеренным аутистом, которому совершенно не нужен внешний мир. Он вдруг понадобился мне, когда пришло половое созревание. Но к четырнадцати годам человек уже обременён прошлым, на основании которого он зиждит своё будущее. А у меня в прошлом только цветик-семицветик был. И прошлое тянуло меня назад... ведь каждый завтрашний день корнями уходит в прошлое... и целиком им обусловлен... И следствия стали причинами... И у меня пошли невротические реакции... функциональные расстройства... голос... сон... половая сфера...
Надо было жить один год за два. А я, отвергаемый миром, всё больше отставал по возрасту от этого мира... Но с меня спрашивали по моему паспортному возрасту...
И как уши не затыкай, всюду слышался голос Хозяина. Я мог убить его тело, расчленить его к ядрене фене, а дух его всё равно давил бы мой собственный. Кто знает - кабы не Он, может я прожил бы год за два...
Анна спала тихим сном праведницы. Говорят, гнев Божий минует селение, где схоронился хотя бы один праведник. Поди зря говорят. Брешут.
Вон дрожит землища, дребезжит небосвод - идёт состязание: кто больше поубивает. Профанные когти запущены в сакральное тело. Грядут последние из людей, бухари-субпассионарии, сироты казанские, волки тамбовские. Бредут, бредут они сюда; водянисто-белёсые буркала зияют на их серо-бурых грызлах. Внуки хлебопашцев, дети пролетариев, а у самих по одной записи в трудовом билете - "мародёр". Их дедушки спились, их батюшки сторчались, сами они скурвились. У них нет ни легитимации, ни понятий - у них лишь обида на свою нетрадиционность. Они бредут сюда, чтобы разрушить всё до основанья, а затем затеять на обломках дискотеку под рэйв и рэп.
Анна, сможешь ли ты ослепить их небесной красотой своей? Оглушить ангельским голосом своим? Подкосить их ноги, дабы пали они перед тобой коленопреклонённые? Обесточить наэлектризованные мышцы пальцев, сжимающих финки?
Я спрятался бы в тёмный чулан, дабы не оттенять великолепие твоё, я... сгинул бы с лица земли, лишь бы не пахло и духом моим смердящим здесь, на твоём Острове, я... кинулся бы на их лезвия... чтобы жертвой своей подчеркнуть божественность твою, я...
Да ведь, Анна-Анна-Анна, они тоже хотят от тебя этого жара, этого света, этого звука. Они чуют жар, видят свет, слышат звук, но они никогда не поймут - откуда это и во имя чего это. Им хочется греться об тебя всем телом, ибо у них дома не топят. Им хочется, чтобы ты светила им ночью на расстоянии эригирующих членов их, ибо давным-давно у них дома перегорели лампочки. Им хочется слышать звук твоих рыданий после их преждевременной эякуляции, ибо звуки выстрелов немелодичны, а птички стороной облетают их дом.
Я, я махонький, я никудышность, на жирных слабеньких ножках не отдам тебя им, ибо...
...ибо почему?... Ибо чтой-то вдруг...
...Ибо собственник? Ибо ревнивец? Ибо -
Изучающий связные тексты знает слова великолепная, светоносная, божественная, он в состоянии соединить их со словом "Анна", но он видит, как видит и ничего не изучавший - ты женщина из плоти и крови, баба, самка, осколок единого совершенства, но не совершенство.
Анна, я не люблю тебя. Я люблю традицию. Но она не любила меня. Теперь она погибла, и ты... похожая на неё... тоже... должна погибнуть... Но не достаться этим, ни за что на свете...
...вы понимаете, оно прорывается не шелестом, а скрежетом. В прокуренные лёгкие поступает кислород. Божьи коровки садятся на клейкие листочки. Копошащиеся червонные черви жаждут быть съеденными дятлом. Дрожат чашечки цветов под неуклюжим натиском грузно-мохнатых шмелей. Вибрируют кусты и деревья. Недостоверный, зыблется окоём. Мрак молчит. Лишь чуткому от отчаянья уху постепенно открываются потаённые звуки, сокрытые в густеющей тьме. Увесистое порханье бражников. Ухватливое порсканье ловчих. Заливистый лай гончих и борзых. Клёкот калек, стрёкот стрекоз, утробное урчанье ýрок. Скрип ступиц колесницы бога солнца. Храп, хрип и кашель остальных богов. Всхлипыванье чудовищных чудищ и гарканье гарцующих героев. В отблесках ночных светил восприемлется свистящий мимо со скоростью света свет. Во множащихся, сливающихся друг с другом лоскутьях света много чего происходит. Топочут толпы термитов, точащих зубья на материальные артефакты. Сражённые пулями поселенцев рушатся с ног на пряные травы прерий многоглавые стада неуклюжих бычар-бизонов. Стаи голых баб, пронзённых стрелами, с криком пикируют к горизонту, гулко бухаются оземь, в бурьян голодных степей. Освобождённое небо зарится заревом, ярится во всю ширь и во всю глубь, по нему трассируют пунктиры пульсирующих световых игл. Нанизать себя, прободить, продёрнуть. Изойти гноем, мерзостью и гнусью. Изблевать из себя кровавые клочья лёгких. Испражниться смотанным сгустком кишок. Лечь на бугристую чёрную землю и дать ей всосать тебя без остатка. Испустить из себя равнодлинные нити лазерных лучей. Нырнуть в зияющие бреши пространства, окунуться в лагуны лакун, заполнить собой небытие. Разлиться по венам бытия, внедриться в поры Абсолюта, впиться зубами в пупырышки вымен Великой Матери. Разотождествить себя с хрупким своим материальным коконом. Впрыснуть свой сок в сухожилия сущего, прорасти корабельными соснами к зениту и надиру, прорвать парусину небесного шатра. Сбыться остохренелой мечтой осатанелых мономанов, до искр в глазах наотмашь ёбнутых вечностью. Осуществиться, стать, быть. Уподобиться сиянию. Продлить сияние, сколько возможно, ведь: мимолётна интервенция дня. Слишком яркий свет ослепляет. Нельзя не мигая смотреть на солнце. И возвращается здесь и сейчас, ночь предельного одиночества, канун Армагеддона. И надо всем - око луноликой богини Селены, властительницы ночи, королевы нечета, командирши звёздных парадов, пастýшки планет, кроткой сокрушительницы солярного миропорядка, собеседницы самоубийц, покровительницы извращенцев, наставительницы лузеров, разлучницы и разделительницы, подсказчицы и свахи...