— В институт готовишься? — спросил отец.
Это было так неожиданно, что Лиля чуть не подавилась. Отец заговорил с ней нормальным тоном впервые после той бури, которая поднялась дома, когда родители увидели ее в непотребном виде.
— Да, папа, — ответила она, переставая жевать. — Химию подгоняю. У меня с формулами хуже всего дела обстоят.
— С формулами, значит? — переспросила вошедшая на кухню мать.
Вид у нее был загадочный. Руки спрятаны под фартуком.
— Да, — подтвердила Лиля. — Мне химия трудно дается. Но без нее в медицине никуда. Приходится зубрить.
— Зубрить, — повторила мать, садясь за стол. — Слышишь, Миша? Какая разумная, какая прилежная у нас дочь.
— Иначе нельзя. — Отец пожал плечами. — Раз уж мы такие деньжищи в ее обучение вбухиваем, то должна быть отдача. Ничего, прорвемся. Тяжело в учении, легко в бою.
— Не знаю, не знаю, — протянула мать, качнув головой.
Руки она по-прежнему не показывала, держа где-то на животе. Лиля почувствовала неладное. Кровь медленно отхлынула от ее лица, пальцы, сжимающие вилку, похолодели.
— Я справлюсь, мама, — пискнула она. — Что, я разве глупее других?
— Испокон веку среди Ивлевых дураков не наблюдалось, — изрек отец и пристукнул черенком вилки по столу. — Во всем и всегда первые.
— Вот и дочка наша тоже времени не теряет, — сказала мать и, наконец, положила на стол руки.
В одной из них был мобильный телефон. Лилин.
— Мама! — воскликнула она звенящим голосом.
Негодование оказалось сильнее страха. Родители проявляли строгость, не без того, но в Лилиных вещах не копались, переписок ее не читали. Это был первый случай такого рода, и он шокировал девушку.
— Нет у тебя мамы, — отрезала мать. — Потаскуха ты бесстыжая. Тебе не в институт нужно, а в публичный дом. Туда тебе прямая дорога. Вот, Миша, полюбуйся.
Отец взял протянутый телефон. Лиля порывисто вскочила. Он молча дернул ее за руку, усаживая на стул. Его скулы задвигались. Лиля заледенела, как будто насаженная на сосульку. Иногда отец мог ударить мать в ее присутствии. Это всегда происходило неожиданно и страшно. Причины не имели значения. Важна была лишь сила удара. Иногда мать поднималась самостоятельно, а иногда приходилось относить женщину на диван и обкладывать ее опухшее лицо капустными листьями и морожеными пельменями из холодильника. Помогало это плохо. Случалось, мать неделями отходила после неосторожного слова или опрометчивого поступка.
Потом отец объяснял, что прошел шесть войн, и его лучше не нервировать. Лиля смотрела на его волосатую руку с телефоном и внутренне обмирала в ожидании оплеухи. Но отец сохранял абсолютную неподвижность, и это было еще страшнее, чем если бы он ударил.
— Шлюха, — медленно произнес он. — Шлюха подзаборная.
— Папа, — сказала Лиля.
— Где ты видишь папу? В Рим поезжай, там твой папа теперь.
Она ничего не поняла про Рим. Ей было ясно одно: родители от нее отреклись. Оба. Она была такой испорченной, что даже они ею брезговали. Слезы полились ручьями из широко открытых Лилиных глаз.
— Нечего тут сопли распускать, — произнес отец сдавленным голосом, в котором ощущался едва сдерживаемый яростный крик. — Раньше думать надо было. Теперь поздно.
— Поздно, — подхватила мать эхом.
— Шлюха. Вырастили шлюху на свою голову. Стыд и срам. Как теперь людям в глаза глядеть?
— Никто не знает, — пролепетала Лиля, давясь слезами.
— Не знает? — переспросила мать. — Поэтому ты с подружками-поблядушками переписываешься? На весь свет ославила нас!
— Не позволю! Не дам мою фамилию марать!
Отец размахнулся, чтобы запустить мобильник в стену, но вместо этого положил его на стол и подтолкнул к Лиле. — Забирай. Все забирай. И иди.
— Куда? — глупо спросила Лиля.
— А вот этого я не знаю. Куда хочешь. На все четыре стороны.
— Знаешь, с кем она свои похождения обсуждала? — спросила мать. — С Алиской Щукиной. Ее мать у меня в отделе экономистом работает. Младшим. Теперь все они будут мне косточки перемывать.