И он добавил, злобно наморщив лоб:
— По–моему, они даже нарочно меня бросили. Ничего удивительного нет!
Майа искоса поглядел на соседа. И представил себе, как целых десять дней тот один мотался по дорогам, один среди общей сутолоки, среди незнакомых парней, десять дней под знойным солнцем в своей упряжи, которая гнула его к земле, придавала ему смешной вид толстяка, в своей куртке, застегнутой на все пуговицы, в майке, с двумя битком набитыми вещевыми мешками, в обмотках и с десятикилограммовой железкой на плече! И повсюду он искал патроны, чтобы продолжать свое дело, и каждый самолет, пикирующий на их колонну, он поливал огнем, хотя никто не давал ему приказа, стрелял просто потому, что было неприятно не отвечать, когда по тебе бьют. Майа с удивлением разглядывал этого чудаковатого свирепого вояку, который продолжал воевать, когда все уже отказались воевать.
— А ты кем был до войны?
— Столяром, — ответил Пино и добавил, задрав свой острый подбородок: — У меня было свое дело и даже помощник имелся. Работы, слава богу, хватало. Я не жаловался, да и жена тоже. Жили спокойно. Одно меня огорчало — детей у нас не было. Даже к врачам ходили. Говорят, все дело в жене. Она… она…
Он запнулся, вспоминая нужное слово.
— Бесплодная?
— Да нет, — возмущенно возразил Пино, — откуда ты взял? Просто не может иметь детей, вот и все.
Его прервал пронзительный свист. Пино нагнул голову с внимательным и важным видом, такой вид появлялся у него при каждом новом разрыве. Казалось, он думает: «Вот эта — уже не шутка. Тут, брат, держи ухо востро. Тут уж промашки не будет». Так он и сидел, нагнув голову, наморщив лоб, положив на колени ладони. Вид у него был серьезный, сосредоточенный. И даже несмотря на это, в лице его было что–то комическое.
Несколько минут оба ждали следующего разрыва. Но все было тихо.
— Отбомбились! — сказал Пино, лукаво и удовлетворенно улыбаясь. — Теперь конец.
Значит, теперь работа кончилась. Он их, фрицев, здорово обвел. Они, фрицы, хотели его убить своими бомбами, да только ничего у них не вышло. Просто не знают они, с кем дело имеют! Он, Пино, столяр–краснодеревщик, не из тех парней, которые позволят себя провести. Не такой он парень, чтобы даться немецкому самолету или с корявой доской не справиться. Минуточку! Таких парней, как он, Пино, голыми руками не возьмешь.
— Идем?
Он уже снова встал на ноги и стоял перед Майа — по бокам два вещевых мешка, через плечо на ремне автоматический пулемет. Его невысокая фигурка выделялась на фоне гаражной стены, коренастая, раздутая в боках, чем–то комическая.
Поднимая металлические жалюзи, Майа подумал, что среди этой сутолоки, на протяжении целых десяти километров, среди незнакомых солдат, Пино будет снова совсем один, без своих парней.
— Послушай–ка, — сказал он, — окажи мне, если можешь, услугу. Сходи–ка в санаторий.
— А где он, санаторий?
— Сверни налево и иди по берегу примерно с километр. Санаторий здесь только один на всем берегу, так что ошибки быть не может. Потом обогнешь забор, и первая же машина справа от забора — наша. Английский санитарный фургон. И там ты увидишь типа с бородой, он возится у костра — так это мой друг Александр.
— Александр, легко запомнить, — сказал Пино.
— Скажешь ему, что Майа — Майа — это моя фамилия — пытается попасть на судно, и если он к вечеру не вернется, значит, уехал. («А так как я ему это уже говорил, — подумал Майа, — он сначала удивится, зачем это я послал какого–то типа сообщать то, что уже известно».)
— Идет.
— Подожди–ка, скажешь ему, что ты, мол, просишь взять тебя на харчи вместо меня.
Пино смущенно молчал.
— Не буду я так говорить, — наконец произнес он.
— Тебя это не устраивает, что ли?
— Конечно, устраивает! Но хорош я буду, если он сам меня не пригласит!
Майа улыбнулся.
— Но это же я тебя приглашаю, дурачок. Что я, что Александр, — это одно и то же.
— Да что ты, хорош я буду!
— О, черт! — ругнулся Майа. — Будь у меня клочок бумаги, я бы написал ему, Александру.
— Ну ладно, — согласился Пино, — передам все, как ты велел.
И Майа понял, что настаивать больше не стоит, что никогда он не предложит себя в нахлебники, не перестанет думать: «хорош, мол, я буду»… Впрочем, это не важно, Александр поймет.