Снова начали бить пулеметы. Но сейчас первого пулеметчика сменил второй. Этот был гораздо ниже ростом и, наводя оружие, только слегка сгибал поясницу. Неизвестно почему, Майа порадовало это обстоятельство.
Опять резкий свист разодрал воздух. И опять Майа распластался ничком на палубе. Всего в нескольких сантиметрах от него ослепительно блестели чьи–то башмаки. В голове Майа мелькнула нелепая мысль: почему они так блестят, ведь их владелец при посадке шлепал по воде. Неужели же, попав на судно, он их начистил?
Свист нарастал с головокружительной силой. Майа казалось, будто по невидимым рельсам на него неотвратимо надвигается скорый поезд. С удесятеренным вниманием он уставился на эти начищенные до блеска ботинки и даже машинально пересчитал дырочки для шнурков. Он так уже избоялся там на берегу во время бомбежки, что сейчас воспринимал все окружающее с холодным безразличием, как если бы все это его не касалось.
— Мимо! — раздался голос Аткинса.
Кто — то неподалеку на палубе играл на губной гармонике.
— Странно, почему это они не бьют по миноносцу? — прокричал чей–то голос над ухом Майа.
Это спрашивал тот самый солдатик с девичьим лицом. Нижняя губа его слегка тряслась.
— Крупнее цель, — сказал Аткинс.
Пулеметы прекратили стрельбу. Наступившая тишина показалась Майа почти противоестественной. Отчетливее стал слышен пронзительный и гнусавый звук гармоники. Игрок исполнял: «We're gonna hang out the washing on the Siegfried line» [46]. Матрос, а за ним сразу и второй, перешагивая через лежавших и раздвигая стоявших, стали пробираться к носу. С капитанского мостика раздалась команда, но Майа не разобрал слов.
— Эх, черт! — ругнулся Аткинс.
Майа перегнулся через борт. Мельничное колесо бездействовало. И сразу же раздался лязг разматываемой цепи.
Аткинс повернулся к Майа и посмотрел ему прямо в глаза:
— Приехали!
— Еще три бомбардировщика остались, но они тоже могут промазать…
— Not a chance [47], — отозвался Аткинс.
— Скоро стемнеет.
— Ничего не поможет, — сказал Аткинс, — они до темноты спикируют.
— А если они промахнутся, то…
— Разве что, — сказал Аткинс.
Три бомбардировщика, три пике, три торпеды при каждом пике… А мишень неподвижна. Аткинс прав, приехали.
А самолеты там, в небе, явно не торопились. Они снова кружили над их головой. Снова раздался стук пулеметов. На сей раз Майа не лег на палубу. Он сел, опершись спиной о борт. И смотрел на людей, которым сейчас суждено было погибнуть. Разглядывал их с любопытством, будто сам не был в числе смертников. Скоро они все погибнут — и, однако, они молчат и бездействуют. И лица их не выражают ничего. Они ждут. Терпеливо, тяжело ждут. И в этом их ожидании нет обычной покорности судьбе, в нем чувствуется какая–то сдержанная мужская сила.
Тут только Майа заметил, что кто–то, в свою очередь, глядит на него. Глядел тот молоденький солдатик с девичьим лицом. Его огромные черные глаза смотрели прямо в глаза Майа, застенчиво и боязливо. Этот еще не умеет ждать. Лицо у него было тонкое, подвижное, и по коже пробегала легкая дрожь. Он стоял во весь рост, уронив руки вдоль тела, вывернув ладони наружу.
— Мимо!
В голосе Аткинса Майа не услышал ни малейшего удовлетворения. Он сказал это, как говорят о результатах спортивного состязания, объективно и спокойно.
— Два только осталось.
— Только два, — повторил Аткинс.
Он присел рядом с Майа, прикрыл глаз.
— И двух, сэр, с лихвой хватит.
Майа протянул ему пачку сигарет.
— Выкурим сигарету смертника.
Он объяснил Аткинсу, что во Франции существует обычай — прежде чем осужденный на смерть взойдет на эшафот, ему дают сигарету и стакан рому. Рассказывал он обстоятельно, не торопясь. В горле у него слегка пересохло, но он чувствовал себя на редкость спокойно.
— Стакан рому, — повторил Аткинс. — По–моему, вашему бедняге ром вот как необходим.
«Я спокоен, — подумал Майа, — я совершенно спокоен. Круглый идиот, — ругнул он себя тут же, — теперь ты уж попался на удочку их дешевых героических бредней! Что из того, трус ты или смельчак? И в чьих глазах–то?»
— В Англии у нас ничего подобного нет, — сказал Аткинс. — Французы куда человечнее нас.
А немецкие бомбардировщики так и вились у них над головой.
— Самое человечное вообще никого не убивать, — ответил Майа.
Аткинс несколько раз утвердительно кивнул.