Александр пожал плечами.
— В данный момент — риск идиотский. Нашего дружка Пино нынче вечером выгнали из санатория. Вздумал оттуда стрелять. А сейчас собирается стрелять из дюн. Вырыл в песке для себя укрытие.
— Он настоящий герой, — серьезно сказал Пьерсон.
— Больше того, — сказал Майа, — это и есть тип героя. Он не способен представить себе собственную смерть. А только смерть врага.
«И, однако, — подумалось ему, — еще совсем недавно я сам тоже восхищался Пино».
— Не в том даже дело, — кротко сказал Пьерсон, — он храбрец.
— Храбрец? — переспросил Александр. — Ясно, храбрец. Но если он получит в брюхо пулю, когда будет валять дурака в дюнах, увидишь, какой из него будет храбрец! Как бы человек ни храбрился, у него, запомни хорошенько, только одна пара кое–чего. А не три, не четыре или, скажем, не полдюжины. Пара, всего только пара — и ничего не попишешь!
Он подбросил в костер несколько полешек.
— Какая все–таки глупая штука война, — сказал Майа. — Чем больше укокошишь людей, тем больше у тебя заслуг.
Пьерсон обернулся в его сторону:
— Раз ты не любишь войны, почему ты тогда воюешь?
— Как так почему я воюю?
— Да, да, почему? Мог бы, скажем, дезертировать или покончить с собой. А раз ты пошел воевать, значит, ты сделал выбор, выбрал войну.
— И это, по–твоему, выбор? Тебе говорят: «А ну–ка, отправляйся срочно на бойню, причем шансов у тебя выжить только семь из десяти, а не хочешь, тебя немедленно выведут в расход как дезертира». И ты называешь это выбором?
— Да, — сказал Пьерсон своим кротким и упрямым голосом, — да, я называю это выбором.
— Слушать тебя тошно, — сказал Александр.
— Вот, — сказал Пино, входя в освещенный костром круг с полной флягой в руке.
Так он и остался стоять, низенький, плотный, у края освещенного круга, и его черные пропыленные вихры нелепо торчали надо лбом.
Александр налил воду в котелок, прикрыл его крышкой и подбросил дров в огонь.
— Держи, — сказал Пьерсон, возвращая Майа револьвер. — Я его насухо протер и, кроме того, зарядил.
Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.
— Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?
Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.
— Если хочешь, бери.
— Я шучу.
— Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.
— Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?
— Как слышишь.
Майа нагнулся.
— Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?
— Возможно, — сказал Дьери.
Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.
— А ну, бери кружки, — крикнул Александр. — Каждому по полной кружке получится.
Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.
— Эй, Пино! — сказал он. — У вас в Безоне ты такого небось не пил.
— С коньяком не сравнишь, — сварливо сказал Пино.
Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.
— Все же непостижимо, — сказал Александр, — почему эти типы не прыгнули.
— Должно быть, побоялись, — сказал Пьерсон, — вообще–то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все–таки страшно.
— Нет, — возразил Майа, — когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.
— Вот бы и спустились, — сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, — разве в такие минуты можно колебаться!
В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки — чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.
— А как поживает твой красавец доктор? — спросил Майа у Дьери. — Как он?
Никто не отозвался.
— Он умер.
— Кто?
— Верно, ведь тебя здесь не было, — сказал Пьерсон.
— Умер?
— Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.
— Где?
— В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.