— Убит! — проговорил Майа.
Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.
— Вы еще не все знаете, — сказал Пьерсон, — а я вечером узнал от санитара подробности.
Александр круто повернулся к нему:
— Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!
— Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, — сказал Пьерсон.
И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.
— Да нет, — сказал он, подражая басовитому голосу Александра, — рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!
Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.
— Ну, ладно, — сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. — Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень–то одетые.
Так как никакого отклика со стороны слушателей не последовало, Пьерсон заключил:
— Все–таки для семьи неприятно!
— Плевать нам на семьи, аббат! — яростно сказал Майа.
Наступило молчание, и Пьерсон поднялся с земли.
— Решительно, я нынче вечером не пользуюсь успехом.
Он круто повернулся.
— Пойду пройдусь перед сном.
Пробираясь между Александром и Майа, он кротким своим голоском бросил извинение и исчез во мраке. Они сидели молча, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.
— Ты его обидел, — сказал Александр.
— А ты?
— Верно, и я тоже, а ты еще подбавил.
Но Майа даже не улыбнулся словам Александра.
— Э, черт! — сказал он, — Это в нем стародевическое нутро заговорило…
— Ну ладно, хватит.
— Для него это только пикантная история.
— С избытком хватит, — повторил Александр.
Майа замолчал. Дьери пошевелился в своем уголке.
— Давайте ложиться,
— Давайте, — сказал Александр. — Как я ни люблю слушать ваши рассказы, но сегодня через край хватили.
И он с размаху ударил Пино по плечу,
— Идем спать, а, Пиноккио?
— Не люблю, когда мою фамилию коверкают, — надменным тоном сказал Пино.
— Здрасьте пожалуйста! — сказал Александр. — Теперь уж и меня крыть начали.
Он воздел к небу руки.
— Но с чего это, дьявол, вас нынче разобрало!
— Ложимся? — сказал Дьери.
— Ложись и пропади пропадом. Надеюсь, моей помощи тебе не требуется? Или прикажешь постельку постелить?
— Да не психуй ты, — миролюбиво сказал Дьери.
— Черт! — выругался Александр. — Это я‑то психую… Я психую?
— Во всяком случае, орешь как резаный.
— Я ору, я?
— Да нет, — сказал Майа, оборачиваясь к Дьери. — Ты же слышишь, он еле шепчет.
Все рассмеялись, и Майа присоединился к общему хохоту. Но, даже смеясь, он чувствовал, что какая–то часть его души безнадежно печальна.
Когда Дьери поднялся, его забинтованная рука выступила белым пятном. Все поднялись вслед за ним.
— Пойду пошатаюсь, — сказал Майа, — что–то спать неохота.
— Только смотри, будь осторожнее, когда вернешься, — сказал Александр. — Пино мы положим на пол в фургоне между двумя нижними койками. Будь осторожен, не наступи ему на голову.
— Да, — сказал Пино, — уж лучше промахнись.
* * *
Вслед за Пьерсоном Майа побрел по аллее. Она шла вдоль самой ограды санатория до угла главного здания, а оттуда сразу начинались дюны. Майа видел волнистую линию гребней, ярко–белые при лунном свете склоны дюн, и лишь кое–где выделялись черные пятна — не то кустарник, не то брошенные автомобили. Он добрался до ближайшей дюны, взошел на вершину и сел на песок. Там впереди грузовое судно пылало как факел. Море побагровело. Со своего места Майа не удавалось разглядеть людей, сгрудившихся на корме. Виден был лишь черный силуэт судна, а над ним гребень пламени. Но, напрягши слух, он различил, хоть и с трудом, все тот же стон, так поразивший его недавно. Слабый стон, пронзительный, несмолкаемо протяжный, как жалобы женщины в ночи. На берегу теперь не было ни души. Все спали. А он сидит один на еще теплом песке. Воздух был мягкий, а все тело Майа, все его мышцы приятно расслаблены. Он досыта поел, выпил горячего грога, а теперь вот сидит и курит сигарету. Чувствовал он себя хорошо, ему было уютно в своей собственной шкуре, он радовался жизни. А люди всего в десятке метров отсюда погибали в пламени. Никому до них не было дела. Они медленно сгорали в этой благоухающей теплой ночи. И мир продолжал жить своей жизнью. На всей поверхности земного шара люди продолжали любить и ненавидеть. Безрассудно суетились на отведенной им тоненькой корочке грязи, а шар земной все время уносил, увлекал их в пространство. В этот час в Америке, на всех пляжах Тихого океана раздается девичий смех. А завтра все то же солнце, что позлатило загаром их свежую кожу, заблестит на почерневшем остове судна, то же солнце будет светить, когда кончится этот глупейший фарс. «Эти люди умирают, — подумал Майа, — люди, которых убили другие люди, и тех, других людей, тоже убьют в свою очередь. Какой же в этом смысл? Разве это хоть что–то значит?» Мысли эти не взволновали его, он почувствовал, как в нем нарастает и нарастает глубочайшее изумление.