— Я? Выучусь на инженера по керамике. А ты?
— Я? Ясно, пойду священником в твой приход! Ну и покажу я всем твоим старым девам!
Пьерсон пососал свою трубочку:
— У нас старых дев нет. Мой квартал на все сто процентов рабочий. А старые девы — это изобретение богатых классов.
— Значит, в твоем приходе все старые девы выходят замуж?
— Да нет, — ответил Пьерсон, — но в моем приходе старые девы — это как раз те, что по–настоящему замужем.
Майа поднялся:
— Пойду принесу воды.
— Еще успеешь, — сказал Александр. — После войны, — добавил он, — я себе домик построю.
— И кроликов разведешь? — спросил Пьерсон, подняв брови.
— Ясно, кроликов! Что ж, теперь уж мне и кроликов запрещено разводить?
— Пойду за водой, — сказал Майа.
Он поднялся и взялся за ручку фляги.
— Да черт! — сказал Александр. — Дай спокойно посидеть минутку. Я с утра еще не присел, все кручусь.
Майа стоял в нерешительности, потом подумал, что для Александра это самые прекрасные минуты, единственно светлые минуты за целый день, и грешно было бы их сокращать. Он снова уселся. И неумолимо потекли минуты, одна за другой, с легким тихим металлическим скрипом, как колесо в ярмарочной лотерее.
— Дом я построю целиком из дерева, — сказал Александр. — Но не из досок, а из бревен. На манер швейцарского домика.
Пьерсон поднял голову.
— А почему из дерева?
— Сам не знаю. Нравится мне оно, дерево то есть. Тепло, уютно. И кажется, будто вокруг тебя что–то живое. Может, я сейчас глупость скажу, но дерево, оно как–то на меня успокоительно действует.
— Успокоительно?
— Да, — сказал Александр и слегка покраснел под своим загаром, — успокаивает как–то. Сам не знаю, почему успокаивает.
Пьерсон стал выбивать из трубочки пепел, осторожно постукивая ею о рант ботинка, и все косился влево. Майа не курил, сидел не шевелясь. Вид у него был хмурый, сонный.
— В моем доме, — сказал Александр, — будет комната специально для меня, верстак туда поставлю, инструмент сложу, словом, всю петрушку. Порядок, конечно, будет идеальный. Только специально моя комната. Так и буду в ней все время торчать, когда дома.
— Жена заскучает.
— Именно это она вечно и твердит, — сказал Александр, поглаживая бороду. — Считает, что я ею мало занимаюсь. Ей–богу, смешно, что бы бабы ни делали, никогда их работа не увлекает так, как нас, с головой. Вечно им требуется с кем–то болтать. Странное дело, когда я что–то мастерю, мне и говорить ни с кем неохота.
Он поднялся и стал затаптывать дымящиеся головешки своим огромным ботинком. Пьерсон вскинул голову, и ему снова на какую–то долю секунды почудилось, будто Александр — чернокожий воин, исполняющий священный танец.
— Да, — сказал Александр, усаживаясь, — скучает она. Все–таки неприятно, что она скучает. Потому–то, — добавил он мечтательно, — мне и хотелось бы иметь двух жен. Вот они сидели бы и болтали друг с дружкой.
— Что ж, мысль неплохая, — сказал Пьерсон. — А твоя жена, разумеется, согласна?
— Представь, нет! Куда там! Я как–то попытался завести речь стороной… И больше уж не начинал.
— Ясно. Что же, это любопытно.
— По–твоему, тоже? — обрадовался Александр. — Странно, что она своих собственных интересов не понимает. А ведь это же идеальное решение, разве нет? Две жены — это вроде бы два бильярдных шара.
— Две? — сказал Пьерсон, чуть скривив губы. — Только две? А почему не три?
— У меня от тебя стеснение в груди начинается, — сказал Александр. — Я не миллионер какой–нибудь. А две — в самый раз.
— Ну, ладно, — сказал Майа, подымаясь, — пора идти.
Он взял флягу за ручку и шагнул вперед. Но тут же споткнулся и внезапно рухнул на колени.
— Чертов кирпич, — сказал он.
И он цветисто выругался.
— Ушибся? — спросил, подымаясь с места, Александр. — Даже побледнел…
— Откуда только этот кирпич взялся?
Пьерсон тоже встал.
— Ну, как?
— Да ничего, пустяки.
Майа поднялся, пошел, сел на свое место и начал растирать себе колено. Но вдруг он побледнел как мертвец, и голова его запрокинулась назад.
— Виски! — сказал Пьерсон.
— Должно быть, вам противно на меня смотреть, — сказал Майа.
И внезапно в глазах у него помутилось. Потом он ощутил на губах вкус металла, и какая–то жидкость обожгла ему гортань.
— Ничего, ничего, — сказал он, открывая глаза. — Уже прошло.
Он услышал голос Пьерсона: «Смотри, еще напоишь его», — и понял, что снова глотает огненную жидкость. Он махнул рукой, показывая, что, мол, хватит.