Но я не жалуюсь: во всяком случае, не банька с пауками. Не колодец и маятник. И даже не Чёрная Храмина. А всего лишь детская комната. Вокруг — всё моё, до последнего найденного на улице солдатика-дезертира.
В тумбочке я обнаружил бесконечный склад видеокассет: как только берёшь одну, вместо неё сразу появляется другая. Сейчас таких уже нет — тоже привет из моего детства (такие чёрные кирпичи, деловито мотающие хрупкую хрустящую, как листы нори, плёнку). На них белые наклейки, на которых красным маркером неаккуратно написаны цифры. От одного и — мне пока не удаётся сосчитать, до какого числа. Из чистого упрямства я взял номер шесть и включил. Видеомагнитофон с довольным урчанием проглотил кассету, пожевал её, а потом выплюнул на экран изображение. Такое, как в моём детстве: зернистое, приглушённое, приятное для взгляда.
О, да, это была моя жизнь. Порезанная на куски, превращённая в плёнку бездарного фильма. И — да, они меня перехитрили: знали, что я из упрямства не буду смотреть по порядку, по хронологии, повинуясь всесилию времени. И записывали они не по порядку.
Когда-то я действительно подумал о том, что было бы забавно снимать на камеру всю жизнь человека, а потом, в аду, заставить его пересматривать. И более скучного фильма никто не мог бы придумать. Чудо жизни. Уникальный сюжет. Красочные декорации.
Конечно, я выключил магнитофон. Достал кассету и бросил её об стену. А потом валялся на кровати, на короткой теперь тахте с Микки Маусом. Чёрно-белый мышонок отчаянно улыбался мне, перекошенный сбившейся простынёй…
Я жду, что умру по-настоящему.
Но смерть не приходит. Она стоит за дверью и прислушивается. Не звонит в звонок, только посмеивается в сморщенный кулачок. Когда она заглядывает в замочную скважину, я дёргаю неподатливую дверь, кричу: «Откройте! Ну откройте!» — и слушаю, как за дверью она играет куриной лапкой. Царапает гнилое дерево. Осторожно стучит. А потом — и это хуже всего — начинает хныкать и детским голосом просить впустить её.
Но дверь всегда закрыта кем-то снаружи.
Кем-то, у кого есть ключи.
Звук видеокассеты в магнитофоне.
— Унимо, иди в свою комнату, — Астиан устало посмотрел на сына. — Пожалуйста.
Серые в чёрную крапинку глаза были тусклыми от страха. Как речные камушки в пасмурный день.
— Я хочу к маме. Можно я подожду маму? — таким голосом спрашивают, зная ответ.
И Астиан разозлился:
— Нет. Уже поздно. Завтра пойдёшь к маме.
Титры: «Нимо уже знал, что „завтра“ — это то, как взрослые называют „никогда“. А „никогда“ — это то, с чем ему не справиться».
Нимо заплакал.
Титры: «Понимая, что это разозлит отца ещё больше».
Астиан молча взял сына за руку, отвёл его в комнату и закрыл дверь. Затем спустился вниз по крутой деревянной лестнице, зачем-то стараясь не скрипеть, огляделся и осторожно сел в кресло.
Она вернулась через час. Медленно, стараясь не шуметь, сняла туфли и на цыпочках стала пробираться через комнату — но тут заметила мужа и беззвучно рассмеялась. Он ответил кривой полуулыбкой.
Титры: «— У меня был знакомый птицевед, который подкармливал птиц в парке зимой. А потом увлёкся философией.
— И что?
— Ничего. Перестал подкармливать птиц.
— А у меня в детстве у меня был целый план по спасению Спасителя.
Сосед Астиана по залитой закатным светлым элем веранде ухмыльнулся. Вокруг был уютный приморский городок с домиками из лего, и не верилось, что где-то там бушевала настоящая жизнь.
— Да, мне казалось диким, что никто даже не попытался этого сделать. Просто так взять и сдать своего Бога толпе невежественных, глупых, злобных, трусливых, самодовольных палачей. И я придумал план. У меня всё было расписано по минутам.
— И что бы ты стал делать после?
— Об этом я не думал.
— А ещё раньше, в школе, мы, конечно, мечтали спасти Пушкина.
— Забавно. А мы Ван Гога.
— Это было бы несколько сложней.
Они помолчали.
— Знаешь, странно, что ты не остался там, где каждый выдумывает что-нибудь такое, прячет в рукаве план спасения мира. А потом вдруг избивает свою жену.