Глава 1
Не своё место
Осеннее море медленно каменело. Становилось строгим, тёмно-серым и будто квадратным. Море взрослело — чтобы бесстрастно бушевать после Дня осенних привидений, когда можно становиться самим собой.
Надежды на крошки тепла, которые принцесса Лето ради забавы каждый год бросала земным птичкам из окна своей высокой башни, исчезали. Принцесса скучала, засыпала, чёрствый хлеб с глухим стуком выпадал из её тонких рук и доставался крысам. А птички, отчаявшись получить хоть немного пищи, умирали. У осенних сказок всегда был один и тот же скучный финал.
Унимо сидел на любимом месте Смотрителя Маяка — на окне, открытом горизонту. Если смотреть из этого окна, то маячная башня кажется кораблём. Как фрегат, на котором Нимо провёл несколько дигетов двенадцать лет назад, избегая после этого морских путешествий.
Новый смотритель маяка на Исчезающем острове занимал не своё место. Не чужое — поскольку тот, кому оно принадлежало по праву, навсегда исчез из этого мира, оставив щедрое наследство, — но именно не своё. Унимо улыбнулся этим скрипучим мыслям, и его улыбка была под стать: такая же старая и ржавая. Хорошо, что на маяке не было никого, кто мог бы выступить в роли критика улыбок. А ещё у нового смотрителя не было никого, подобного Триксу, кто был бы способен научить его улыбаться правильно, не пугая единственное старое зеркало над умывальником, которое временами ворчало голосом Мицы: «Только посмотри, что у тебя с лицом».
Осеннее море холодело с каждым днём, запахи мёртвых водорослей и мокрых камней мешались с мятой первых заморозков, принесённой с побережья Островной стороны.
Нимо плотнее закутался в старый зелёный плащ и вспомнил страшный сон, который приснился ему утром, когда он спал, как все смотрители маяков, перевернув замершие песочные часы ночи. Возможно, из-за того что смотрители не совпадали с другими людьми в этом чередовании сна и бодрствования, он и был так одинок. «Ну да, конечно!» — ещё одна неудачная улыбка. Трикс непременно расхохотался бы.
Во сне смотритель так же сидел на галерее маяка, вглядываясь в горизонт. Вроде бы это был сон, поскольку потом Нимо увидел Птиц. Белых птиц, похожих на чаек, но раза в два больше и с железными клювами-серпами. Птицы летели на свет маяка, как мотыльки на забытый в саду ручной фонарь. Но вместо того чтобы погибать, как и полагается созданиям, бездумно стремящимся к свету, они залетали в широкие окна галереи и набрасывались на беззащитного смотрителя. Нимо во сне забрался под стол, опрокинув масляную лампу, но это не помогло: Птицы хлопали крыльями и резали воздух клювами. Мир состоял из мельтешения белых крыльев (и запах, запах мокрых перьев — этот запах беды!) и лязга голодных клювов. Впрочем, усилия чаек-переростков не были бесплодными: они не один раз достали трусливого смотрителя в его убежище. Больше всего досталось рукам, которыми Унимо из последних сил закрывал лицо. И мысли были всё такие простые: чтобы не задели глаза, чтобы не вцепились в волосы, чтобы не поняли, что ещё живой…
Вытянув перед собой руки, Нимо рассматривал в свете ярких ламп длинные багровые линии, проведённые по коже кистей, пястей и пальцев, неровные из-за застывшей крови. Шкура животного, по ошибке такая тонкая и непрочная, легко принимающая отпечаток любой жестокости. Тот, кто создал этот холст, наверняка знал толк в современной живописи. И в боли. Третья за ночь улыбка предназначалась Ему.
Стряхнув сонную оторопь, Нимо спрыгнул с галереи, проверил лампы и отправился ставить на огонь чайник. По пути прихватил листы, исписанные прошлой ночью: пойдут на растопку очага. На полях черновиков переводов с синтийского и заметок по хронологии летописей Шестистороннего щерились пришедшие на запах крови бесполезные строчки. Их Нимо сожжёт с особым удовольствием.
Вода из бочки, как всегда, пахла старым деревом и морем. Унимо набрал чайник, зажёг огонь в очаге — воспроизводя этот нехитрый ритуал, слишком простой, чтобы на нём можно было сосредоточиться и спрятаться от мыслей. Мыслей-чаек. Чаек-переростков с острыми клювами.